Паутина

Народу въ комнату Матвя набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно блые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного повреннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, блобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окн, въ полутни широкихъ синихъ занавсокъ, сидла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ плать, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная двочка-блондинка, лтъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень бломъ лиц производили впечатлніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не успешь разобрать, какого они цвта: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя рсницы. Двочка уже ушла изъ этого подростка, a двушка входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подл Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши — одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, освщеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой — студентъ-первокурсникъ, изъ тхъ, которые «и въ кинематографъ при шпаг ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Глядлъ на Зою побдителемъ, — на что та, впрочемъ, не обращала ни малйшаго вниманія, — и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, тла въ щегольскомъ мундир — такъ и вопіяли на встрчу приближающимся смертнымъ.

— Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!

A зеленолицый гимназистъ читалъ Зо наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:

Полюбила, зааллась,Вся хвосточкомъ обвертлась,Завалилась на луга.Ненаглядный мой, пріятный,Очень миленькій, занятный,Гд ты выпачкалъ рога? 1.

1 «Черняка» г. С. Городецкаго.

— Тише вы! — носовымъ лнивымъ голосомъ повелвала Зоя. — Услышитъ Матвй стыдно будетъ…

— A вы еще умете, что вамъ бываетъ стыдно? — съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.

Зоя холодно посмотрла на него изъ-подъ золотистыхъ рсницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что он были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:

— Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски: «умете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароход въ бурю, — слышимъ и безъ рупора.

A гимназистъ прохриплъ:

— Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…

До утра не разставались,

Яснымъ небомъ любовались

На востокъ и на закатъ.

Викторъ мигнулъ Матвю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, освщенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто врзавшимъ правильное, изжелтаблое пятно свое въ старенькій паркетъ.

Матвй, стоя спиною къ свту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.

– дешь? — спокойно спросилъ онъ

— Да. Прощай, братъ. Спшу. И то запоздалъ.

— Симеонъ задержалъ тебя?

— Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь — аминь. Въ чистую.

— Я очень радъ, — серьезно сказалъ Матвй. — Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина — деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.

— Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, — усмхнулся Викторъ, — и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.

— Простился съ Иваномъ, Модестомъ?

— Не могъ, — сухо сказалъ Викторъ: — оба были заняты слишкомъ важнымъ дломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матвй! искренно, съ убжденіемъ прошу тебя: будь осторожне съ этимъ господиномъ!

— Ты говоришь о брат, Викторъ! — мягко и грустно упрекнулъ Матвй.

Викторъ нетерпливо тряхнулъ головой.

— Въ пол встрчаться — родней не считаться.

— Что ты имешь противъ него?

— То, что y него — вмсто души — всунута грязная тряпка.

— Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…

— Оставь! — съ отвращеніемъ остановилъ Викторъ. — У насъ такъ мало минуть, что, право, жаль ихъ на него тратить. Знаемъ мы этихъ эстетовъ изъ публичныхъ домовъ, съ гнилымъ мозгомъ и половой неврастеніей вмсто характера. По мр ихъ удобства и надобности, изъ нихъ вырабатываются весьма гнусные сводники и провокаторы…

— Викторъ! Викторъ!

Но онъ хмурился и упрямо говорилъ:

— Во всей нашей семь, ты — единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мн тебя, бдняга!

— Что меня жалть? — кротко возразилъ Матвй, и глаза его теплились въ полумрак. Я такъ устроенъ, что мн въ самомъ себ всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.

— По нашему времени, это иногда гораздо хуже, чмъ безсовстный, — холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, нжнымъ порывомъ, положилъ брату об руки на плечи:

— До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поцлуй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома нтъ.

Матвй нершительно не одобрилъ:

— Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть дешь.

— Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, — угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.

Матвй грустно обнялъ его.

— Отрзалъ ты себя отъ насъ!

Викторъ ласково, но ршительно высвободился.

— Да. И не надо по отрзанному мсту пальцемъ водить. Мн сейчасъ вс мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.

Матвй кивнулъ головою, что согласенъ.

— Надешься на успхъ?

Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьм.

— Если деньги не помогутъ, лбомъ стну прошибу, на проломъ ползу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ дл, вдь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совсмъ лишнее, чтобы отъздъ мой вызвалъ разговоры…

Матвй крпко сжалъ его сильныя плечи въ нжныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:

— Брать! Если возможно… умй щадить!

По мрачному лицу Виктора пробжала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.

— Не умю! — нарочно грубо оторвалъ онъ.

И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не видли въ этомъ дом.

Матвй коротко посмотрлъ ему вслдъ, облегчилъ вздохомъ стснившееся сердце и возвратился къ себ въ комнату, гд, въ свту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шумть прежній, неоконченный споръ… Матвй, подъ гулъ его, думалъ о Виктор. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ дятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы человкъ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорблъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.

Споръ киплъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матвй подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обртающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Крпостной ддушка этого Скорлупкина состоялъ при ддушк ныншнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька — при папеньк Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встрчая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улиц, либо въ ресторан, потому что съ нкотораго времени молодой человкъ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.