Паутина

Вмсто того, онъ ршилъ похать къ Эмиліи едоровн Вельсъ, разсчитывая въ салон этой дамы, какъ въ центральномъ бассейн всхъ городскихъ встей и слуховъ, «понюхать воздухъ», — авось, ненарокомъ, и нанюхаетъ онъ волчьимъ чутьемъ своимъ какой-нибудь слдокъ къ источнику обезпокоившихъ его клубской болтовни и анонимокъ…

Проходя заломъ и слыша горячій споръ молодежи, Симеонъ пріостановился, послушалъ и, презрительно улыбнувшись, хотлъ пройти мимо, но Клаудіусъ замтилъ его въ дверь и издали раскланялся. Симеону пришлось войти къ Матвю, чтобы пожать руки Клаудіусу и Немировскому, которыхъ онъ еще не видалъ…

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — спросилъ онъ, прислоняясь къ притолк и посасывая набалдашникъ палки своей — художественную японскую рзьбу по слоновой кости, изображавшую женщину съ головою лисицы: японскую ламію.

Клаудіусъ объяснилъ:

— Матвй громитъ насъ за то, что мы отказываемся непроизводительно тратить трудъ и время на занятія съ его протеже Скорлупкинымъ.

Симеонъ вынулъ палку изо рта, поправилъ шапку на головъ и сказалъ внушительно, съ авторитетомъ:

— Матвй правъ. И я сожалю. Парень дльный.

Матвй, никакъ не ожидавшій отъ него такой поддержки, взглянулъ на брата съ изумленіемъ. Потомъ вскричалъ:

— Слышите, фуфыри? Даже Симеонъ оцнилъ!

«Даже» Матвя не очень понравилось Симеону, и онъ строго разъяснилъ:

— Симеонъ всегда любилъ энергію, уважалъ трудъ и людей, которые понимаютъ и исполняютъ его обязательность.

— Я не умю подчиняться обязательности труда, — холодно звнулъ красивый Грубинъ, садясь на Матвеву постель.

— Въ моихъ рукахъ спорится только трудъ излюбленный, — вторя отозвался ему Немировскій.

Симеонъ закурилъ папиросу и учительно возразилъ:

— Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную цль.

— То есть? — спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.

— Цль, способную раскалить въ человк величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію дятельнаго достиженія.

Грубинъ звнулъ.

— Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто русскій магистрантъ философскую диссертацію защищаетъ. Оставьте. Я дв ночи не спалъ.

Но Симеонъ курилъ, посмиваясь, и говорилъ:

— Вы вс нехристи и безбожники…

— Меня исключи, — остановилъ Матвй.

— Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, — глумясь, подхватилъ Немировскіи.

— По Владиміру Соловьеву, — пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посмиваясь и покуривая, продолжалъ:

— Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»? Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?

Матвй взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ:

– Іаковъ полюбилъ Рахиль и сказалъ Лавану: «я буду служить теб семь лтъ за Рахиль, младшую дочь твою. И служилъ Іаковъ за Рахиль семь лтъ. И они показались ему за нсколько дней, потому что онъ любилъ ее».

Симеонъ вынулъ папиросу изо рта и повторилъ съ выразительнымъ кивкомъ:

— «Потому что онъ любилъ ее». — Слышали, аггелы?

— Такъ что же? — отозвался съ постели Грубинъ.

Симеонъ направилъ на него папиросу, какъ указку, и сказалъ:

— То, что безъ Рахили въ перспектив нтъ труда успшнаго и пріятнаго. A съ Рахилью въ мечт, семь лтъ труда кажутся Іакову за недлю.

— Какъ всегда, ты — грубый матеріалистъ, Симеонъ, — раздумчиво сказалъ, ходившій по комнат, руки за кушакомъ блузы, Матвй.

Симеонъ бросилъ папиросу.

— Неправда. Это ты понялъ меня грубо. Бери легенду шире. Мы вс Іаковы. Я, ты, онъ, твой Григорій Скорлупкинъ, даже вотъ эти безпутные Модестъ и Иванъ, — кивнулъ онъ на входившихъ среднихъ братьевъ. — И y всхъ y насъ есть свои Рахили.

— A я былъ увренъ, что ты антисемитъ? — промямлилъ Модестъ, лниво таща ноги и одяло черезъ комнату къ кровати. — Ну-ка, Грубинъ, пусти меня на одръ сей: ты мальчикъ молоденькій, a я человкъ заслуженный и хилый…

Симеонъ оставилъ его вставку безъ вниманія и продолжалъ:

— Одному судьба посылаетъ Рахиль простую, будничную, домашнюю. Рахили другихъ мудреныя, философскія, политическія.

— Ты своей Рахили, кажется, достигъ? — бросилъ ему съ кровати Модестъ.

Симеонъ обратилъ къ нему лицо.

— Если ты имешь въ виду… — началъ онъ.

— Дядюшкино наслдство, — коротко и кротко произнесъ Модестъ.

На лицахъ блеснули улыбки.

— Когда вы боролись за него съ Мерезовымъ, — сказалъ Грубинъ, — вамъ тоже годъ за день казался?

— Не наоборотъ ли? А? — подразнилъ Немировскій.

Но Симеонъ спокойно отвчалъ.

— Насмшки ваши — мимо цли. Я не герой, я обыватель, и Рахиль моя — мн, какъ по Сеньк шапка: въ самый разъ. Благо тому, кто ищетъ посильнаго и достигаетъ доступнаго.

— Да здравствуетъ Алексй Степановичъ Молчалинъ и потомство его! — воскликнулъ Модестъ въ носъ, точно ксендзъ — возгласъ въ месс.

Клаудіусъ, тонко улыбаясь, смотрлъ на Симеона. Этотъ человкъ бывалъ въ хорошемъ обществ города и кое-что зналъ уже изъ сплетенъ, плывущихъ о лаврухинскомъ завщаніи.

— Въ своей легенд вы пропустили пикантную подробность, — защелкалъ онъ своимъ мягкимъ маятникомъ дловито и обстоятельно:

— Посл того, какъ Іаковъ проработалъ за Рахиль семь лтъ, Лаванъ то вдь надулъ его: подсунулъ, вмсто прекрасной Рахили, дурноглазую Лію?

— Пересмотри завщаніе, Симеонъ! — расхохотался Модестъ, — вдругъ, и оно окажется не Рахилью, но Ліей?

Симеонъ испыталъ искреннее желаніе пустить брату въ голову японскою дамою съ лисичьей головой, но сдержался, лишь чуть прыгнувъ правою щекою, и обратился — все въ томъ же тон хорошей, умной шутки — къ брату Матвю:

— Матвй, дочитай этимъ отверженнымъ сказку до конца.

— «И сказалъ Лаванъ. — Дадимъ теб и ту за службу, которую ты будешь служить y меня еще семь лтъ другихъ»…

— «И служилъ y него семь лтъ другихъ!» — торжественно прервалъ и заключилъ Симеонъ, величественнымъ жестомъ подъемля трость свою, будто нкій скипетръ или жреческій жезлъ.