Перегной

Ну конечно же, допустим я доеду до Кумарино и там, как родного меня уже встретит наряд милиции, которому сообщили ориентировку. А куда еще податься парню, в стране, где цеховая принадлежность является отличительным знаком, тавром, как у коровы. Как только корова с чужой отметкой забредет в другое стадо, её тут же выдернут и вернут, содрав небольшую мзду, хозяину. Ибо свои коровы дороже, свое стадо лучше и зачем заносить в него что-то извне, может быть болезни, а может и иное, непривычное местным животным мычание. Только в Кумарине, где у меня знакомых полным-полно я мог затеряться на время. Да и там постепенно пробьют все мои лежки и обложат, как волчонка, флажками.

Попытаться же выдать себя за представителя другого Цеха обречена на провал – несколько контрольных вопросов типа, вылечился ли староста такого-то конца дядя Миша или, а когда у вас следующее подвечье, что-то я забыл и сразу станет ясно – перед тобой чужак. Его надо если и не гнать, то держаться подальше, а еще лучше сдать властям. Конечно, в обычной ситуации все со всеми дружат, ходят в гости, но у меня-то…

У меня дела были плохи. Я это осознавал еще и до покупки билета, но врожденное упрямство не позволяло мне идти прямо в сети. Мне надо было побегать на воле, мои, только начавшие крепнуть крылья гнали меня вверх, в воздух, я должен был сполна насладиться полетом, накувыркаться в воздушных потоках. Судьба же вела меня в заточение.

Мне моя вина была не очевидна, зато очевидно было, что не замотав вчера на крыше лицо платком я превратился в одного из фигурантов дела. Как я успел узнать из телевизора, важный государственный чин, правозащитник и депутат Коновалов, тот самый, что переметнулся от нас к педерастам назвал произошедшее не «просто выходкой с ужасными последствиями, а самым настоящим терактом, направленным на срыв реформ гражданского устройства». После этих его слов окончательно стало ясно, какую роль мне уготовили в позорном спектакле под названием «правосудие». И я резко, не выключив телевизор, не взяв телефона, прихватив только деньги из заначки и паспорт, даже не закрыв дверь улепетывал куда глаза глядят.

Ну уж нет, рано мне быть, ребята, агнцем на заклание. Побегаю-ка я пока, попрыгаю, пораскину на досуге мозгами, вспомню все, что было вчера, понаблюдаю за новостями, все продумаю, а там глядишь и объявлюсь. Только не надо меня торопить.

Так думал я сидя в автобусе и подумав, принял решение сойти где-нибудь на полпути.

Еще шарахаясь по рыночной площади я был исполнен какого-то странного чувства, что я герой дня, звезда новостей, что меня должны все узнавать и тыкать пальцем – вот он, преступник, террорист, вот он какой, смотрите! Я слыхал, что каждый преступник в глубине души мечтает быть пойманным и никогда в это не верил. Сейчас я испытывал подобные чувства.

Конечно, я сам не считал себя преступником – ни один волос не упал с голов тех людей по моей вине, ни от моей руки, ни от моей команды. И вместе с тем была во мне какая-то уверенность в причастности к их бессмысленной гибели, какое-то подспудное чувство ответственности за произошедшее. И вот я, звезда телеэфира, нахожусь сейчас среди людей, в самой гуще, в центре водоворота и меня никто не узнает. Я ходил с вызовом подняв голову – вот он я, что же вы? Я заглядывал смело в камеры наблюдения в переходе, дерзко, хотя и с замиранием сердца, прошмыгивал среди патрулей, но все напрасно. Город жил своей жизнью, а каждый в этом городе пытался жить своей. И городу и людям было обоюдно по фиг друг на друга. И им обоим было по фиг на меня. Никто из них еще ничего не осознал.

Да и люди в автобусе, а мое место оказалось так, что напротив, лицом ко мне, тоже сидели пассажиры, ничего не заметили. Их равнодушные взгляды были сродни равнодушному сегодняшнему дню.

Даже две бабки – классические пассажирки пригородных автобусов, шуршащие бесконечными целлофановыми пакетами в своих бесформенных торбах, из числа тех бабок, что вечно все знают и никому не дают покоя, хоть и агрессивно взирали на меня, но не более агрессивно, чем на всех вокруг и друг на друга.

Автобус тронулся. Раскаленная лента дороги сначала судорожно, неравномерным темпом бежала под окном, цепляясь за тротуары, перекрестки, дома и улицы, а потом как-то внезапно вынырнула на простор меж полей и заструилась весело и быстро. Она отбрасывала назад линию разметки, то пунктирную и оттого похожую на очередь трассерами, словно бы автобус отстреливался от кого-то сзади, то сплошную, извивающуюся и прыгающую в стороны. В таких случаях мне казалось, что это нить из клубка Ариадны распутывается вслед за мной, дабы в моих предстоящих скитаниях я имел ориентир и надежду вернуться. Но скоро автобус затрясло на кочках и состояние моё ухудшилось. Желудок прилип к ребрам и нить превратилась в длинного, омерзительно белого, выматывающегося из мой утробы глиста. В непрерывный исход гнили и яда.

Всё вокруг растворялось в этой гнили и только две неугомонные бабки бубнили и бубнили неустанно:

– Она ить считай до 89 лет дожила.

– Дак чо, хорошо!

– А потом дома поскользнулась, берцовую кость сломала и все.

– Да чо, хорошо ить!

Впрочем и разметка тоже скоро кончилась. Потянулись веселые холмики и перелески, овраги и ложбинки. Местность стала более выпуклой, более ландшафтной. В просветы между холмами виднелись дальние, незамутненные ничем горизонты и небо придавливало сверху необъятной плюхой безудержно рвущийся во все стороны простор.

Автобус несся по нему, крошечный и какой-то цельный, литой как майский жук и я несся вместе с ним, постепенно растворяясь в окружающей, такой давно не виданной свободе. И я сливался с ней, так же, как сливался натужный рев автобусьего двигателя с широкой песней ветра.

И я покинул этот автобус очень скоро, на простенькой остановке, ровно на полпути из Прета в Кумарино, возле отворота на райцентр Штырин. Со мной сошли два грибника в балахонах-энцефалитках и тут же маньячески растворились в придорожном лесе. А я, закурив, затопал в Штырин, имея целью обнюхаться и осмотреться.

Миновав монументальный бетонный колос, из которого как из коварной пучины торчали две руки и держали ржавый герб с надписью Штырин, я тут же свернул на какую-то дорогу ведущую вдоль серой ленты заборов местной промышленной зоны. У меня были все основания думать что прямо должен быть милицейский пост, и вид одинокого путника вероятно привлек бы внимание скучающих штыринских стражей порядка. Само появление такого путника они сочли бы, скорее всего, непорядком, ибо порядком был исход населения из Штырина в поисках лучшей доли, а не вход в него в надежде на оную, да еще пешком и налегке.

В общем я решил подстраховаться и уже через десять минут бродил в закоулках каких-то мелких, как одна полуразрушенных, запущенных и заросших автоколонн, мастерских, лесопилен, складиков, баз, хранилищ. Никто не обращал на меня внимание ибо вид мой был вальяжен и независим, как у всех встреченных мною редких аборигенов. Тут никто никуда не торопился. Деловой вид и стремительный целеустремленный шаг здесь был не в почете.

Вдоль пыльных дорог здесь росли какие-то окаменелые кусты, покрытые пылью точно раствором цемента. Изредка проезжал, бряцая всеми мощами сразу грузовик. Какие-то трубопроводы угрожающе скрипели над головой насыпая за шиворот труху и ржавчину. И почти ничего не предвещало здесь жизни в разумном её проявлении.

Впрочем вскоре, за очередным поворотом, некие признаки жизни обнаружились. Здесь, на небольшой площадке возле дороги сидело трое мужиков. С виду это были обычные обитатели любых промышленных окраин, неизвестно какого черта сюда занесенные, и что здесь делающие.

Они сидели возле дороги в вечной позе таких обитателей – на корточках, подтянув к коленям обвислые треники, сгрудив на колени вытянутые руки, так что они касались земли, выгнув спину колесом и смотря неподвижно перед собой. У каждого, по заведенной раз и навсегда традиции таких окраин в каком угодно конце страны имелась неопределенного цвета застиранная майка, и по этой же традиции майка была снята, скручена жгутом и переброшена через плечо. Каждый имел болезненного вида кожу, татуировки и шрамы на тщедушном туловище. Как и любые подобные им существа, эти трое сидели неподвижно, глядели перед собой в одну точку и казалось, медитировали. Спины их покрывались ровным слоем пыли, над ними летали мухи, солнце, садясь, уже заходило сбоку и начинало бить им в глаза, но они не шевелились, словно окаменели.