Перегной

Так как других людей поблизости не было, да и вряд ли могло быть, я решил попытать удачу на них. Будучи взращенным в рабочем районе городка Кумарино, аки дивный цветок на навозной куче, я знал с детства, что у подобных особей, с их нехитрыми культурным багажом, есть целое мировоззрение, не позволяющее им считать за равного человека, о чем либо их просящего. У них от этого резко возрастает, буквально с нуля, чувство собственного достоинства и ты оказываешься «по жизни последний лох», годный лишь на разводку побухать, с обещанием тебе последующих после «за знакомство» всевозможных благ.

Посему устроился я напротив них, на другой стороне дороги, в такой же, приличествующей месту позе сушеного орла и независимо закурил ни на кого не глядя.

Этого мозг окаменелостей не мог долго выдержать. Это было слишком нагло для них. В практически священном месте, где от веку сидели они втроем на корточках, и время текло мимо них, и они текли вместе со временем в лету, как с неба свалился человек и абсолютно наглым образом не ставит никого ни во что.

Ладно бы он сидел где нибудь в другом месте. Но здесь, на глазах у местных истуканов, практически в центре их капища... Это было возмутительно. Чужаку немедля следовало указать на дверь. Но опять же чужак уселся так нагло и независимо, что по-видимому имел на это все права. Это настораживало окаменелостей. В то же время навеки заведенный распорядок рушился и надо было что-то делать.

Титаническая работа мысли отражалась на челе каждого из изваяний. При этом, каждый даже не взглянул на другого и не произнес ни слова. Возможно, они понимали друг друга телепатически. А я все сидел на корточках, склонив голову и меланхолично пускал длинную, до земли слюну.

Наконец один из истуканов решился. Он нехотя встал, щелкнув затекшими коленями, также нехотя пощелкал костяшками пальцев, мотнул головой – один раз к левому плечу, другой к правому, по полублатному передернул плечами и двинул через дорогу, нещадно загребая шлепанцами пыль.

– Дай закурить – лениво произнес он, остановившись передо мной вплотную и глядя сверху вниз.

Я посмотрел на него. Опустил голову и еще раз пустил на землю длинную слюну. Дождался пока один её край достигнет земли, а другой оторвется от губы и только после этого достал сигареты. Пачку я держал на уровне груди, так, чтобы истукану пришлось нагнуться.

Через десять минут подошел второй и процедура повторилась. Остался один и он, тот кто подойдет самым последним, по заведенному в таких местах этикету и окажется самым авторитетным. Самым могущественным богом в пантеоне этих местных идолов.

Пауза с его явлением пришельцу затягивалась и у меня изрядно затекли ноги. Наконец явился и он. Причем подымаясь с корточек и выполняя тот же ритуал с пощелкиванием пальцами и молодецкой поводкой плеч, он еще и вынул из кармана матерчатую кепку – «пенсионерку», выбил из неё о колено пыль и нахлобучил на голову с такой обстоятельностью, будто это был отличительный признак вожака стаи, статусная вещь. Впрочем так оно и было.

В этот раз, на дежурное «дай сигарету» я соизволил ответить - возьми. Пачку я выставил не перед собой, а положил рядом на землю, приглашая этим жестом сесть, пользоваться сигаретами в пачке без счета и выражая готовность начать разговор.

Истукан оценил такое обращение и уважительно присел рядом.

6.

Когда первая порция портвейна выпалила прямой наводкой по печени, Главокаменелость решил, что пора уже и познакомиться. Он вытер ладонь о штаны и протянул её мне, при этом благородно кивнув подбородком.

– ВиктОр! А эти гандошеки мои кореша.
– Добавил он завершая церемонию вручения верительных грамот.

– Угу, ты гандон и я гандон. А он Виконт Де Бражелон – съязвил я.

– Че? Тоже Витька что ли? – не понял меня ВиктОр и вдруг резко бросился в объятья.

– Пацаны, тёзка! Тезка это мой, бля буду! – орал он, тряся меня за плечи и оглядываясь на других истуканов.

Прооравшись, он принял серьёзный вид, прочистил горло, как перед докладом с трибуны и весомо заявил, обращаясь скорее в пустоту, чем к окаменелостям

– Знащтак, Витек мой тезка и космический братан. Кто его обидит, тому два здоровья мало будет.

Закончив спич, он опять засуетился вокруг бутылок и пластиковых стаканчиков. – Ну, за знакомство, повторить надо, между первой и второй как грицца...

Еще через час, узнав друг о друге все, что каждый счел нужным сообщить, мы входили в Штырин с той удалью и бесшабашностью, с которой гуляют завоеватели в первые три дня в захваченном городе.

Мы шли вчетвером в обнимку – я с Виктором в середине, окаменелости по краям, размахивая зажатыми в свободных руках ополовиненными бутылками портвейна и во всю голосили.

– «Муси-муси-куси-пуси, миленький мой, я гааррю, я вся во вкусе рряадом с тобой….» - летело на манер шансоновских заунывных песен над окрестными невысокими взгорьями и ветшавшими улочками. И никто не смог бы догадаться, что один из подгулявшей компании, не местный алкаш и бездельник, а Марат Галеев – опасный преступник и беглец. Для пущей убедительности на голове у меня восседала ВиктОрова «пенсионерка», а моя рубашка-поло была снята, скручена жгутом и переброшена через плечо.

Мы шествовали прямо по проезжей части, продвигаясь вперед диагонально, от левой обочины к правой и наоборот и над нами неслось: «Йя как бабочка поррхайю и все без прраблемм, я прроста тебя съем». Случайные машины привычно объезжали нас и мне подумалось, что вот это наше шествие по забытому богом сонному Штырину, в отличие от надуманных содомитских парадов и есть истинное проявление свободы, которое, к тому же, никому не придет в голову давить и запрещать.

Потом мы опять пили портвейн на берегу речушки. Окаменелости опять каменели и восставали, купались и вечер уже вовсю захватывал пространства, волоча в арьергарде обозы с прохладой. Пора уже было задумываться и о ночлеге.

– ВиктОр – ткнул я в бок норовящего заснуть приятеля. – Ты мне братан?

– Братан!

– Космический?

– Ксмисский. – утвердительно головой мотнул Виктор – Я тя знаш как люблю? Дай я тебя поцелую.

– Мне бы переночевать где-то, Виктор.

– Какие проблемы, братан?! – С вызовом забубнил Виктор.
– Ночуй у меня. Щяс еще портвейна возьмем и пойдем ко мне. Баба моя знаешь как рада будет.

Перспектива ВиктОровой бабы меня совсем не устраивала.

После долгих препирательств и занудных объяснений Виктора, что - «Моя баба тебя знаш как уважает, я тебя знаш как люблю...»- я все-таки сумел донести до него мысль, что хотел бы на пару дней снять отдельный угол.

Виктор начал соображать и действовать. Остальные окаменелости к тому времени откололись, размоловшись от жары и вина в щебенку и уныло валялись в прибрежных кустах, как необходимая, вечерняя деталь пейзажа.

Я заставил Виктора выкупаться и прийти в чувство, и сам выкупался в теплой как кисель, чистой речке.

– Пошли, - Виктор устремился, как Суворов в Альпы, на береговую кручу, - есть, это, один кандидат, Юрыч. Он это, ну того, - Виктор щелкнул себя по кадыку, - заложить любит, но мужик хороший, тихий. У него это, квартира двухкомнатная, от мамки осталась, матушка-то сама преставилась, а он живет. Его и дома-то никогда не бывает почти, все на рыбалке. Он, это, Юрыч-то, он кузнец, и его по вредности рано на пенсию это... Ну а ему фигли делать на пенсии-то это, в писят лет... Он это, с детства чудной, природу любит, дак он это, на рыбалке это, постоянно.