Перегной

– Слышь, мужик, тебе чего надо от нас, - спросил приятель Крашенного.

– Вот нифига себе стоялочка! – я развел руками, сделав при этом шаг вперед, - Сначала посылают, потом говорят: «Чего докопался».
– Это кто до кого докопался-то. Вы меня посылаете, то есть практически хотите, я извиняюсь, за слово "практически" выебать, и не при делах? Может вы реально пидоры, а?

Я распалялся все больше и больше и уже не чувствовал, а точно знал, что драки не избежать.

Это сладкое чувство опасности грело меня изнутри, щекотало ноздри, ходило во мне ходуном, не находило внутри меня никакой зацепки, разматывало клубок нервов и рвалось, рвалось из меня прочь. «Сейчас, сейчас», - убеждал меня кто-то внутри, - «Сейчас эти уроды за все ответят. Из-за таких как они ты теперь изгой, человек без адреса, без семьи, друзей, цеха и поддержки. Беглец и пария. Это из-за вот этих вот крашеных долбоебов у тебя все в жизни наперекосяк. Тебя сегодня уже один раз послала нахуй баба, а теперь тебя послали нахуй вторично, причем, что обиднее всего, послала мажорящаяся шпана».

– Да кто тебя послал, - заламывая руки, возопил Крашенный, - кто?

– Да ты и послал – рявкнул я и бросился на эту слюнявую, ненавистную мажорящуюся харю.

Я еще успел, перед тем как тот отшатнулся, скользом приложиться кулаком в бровь. Я еще успел ухватить его за бусики. Я успел увидеть боковым зрением, набегающего третьего. Я успел подумать про себя о том, в какой момент я его упустил, как мир сузился для меня до хлопка и тонкой черты – будто на экране внезапно выдернутого из розетки телевизора. Потом все стихло и померкло.

9.

– Вроде как живой пассажир.

– Черт его знает. Бомж какой-то.

– Да нет, не бомж. Больно чистый. И сам и одежда.

– Черепно - мозговая, к гадалке не ходи.

– Ага. Причем приложили чувачка сзади. На ограбление похоже.

– Да ну, ограбление. Чего грабить-то у него. По пьяни видать залупнулся. Рожа незнакомая какая-то. Может откидуха. Надо по Кумаринским колониям пробить – когда кто недавно освободился.

– Тебе оно надо, пусть начальство думает или лошадь, у неё голова большая.

– Живой хоть, он?

– Говорю тебе, не знаю.

Эй, баклан, ты живой? – что-то тупое и твердое, видимо ботинок, ткнулось мне в бок. Я не мог пошевелиться, голова раскалывалась.

– Проверь карманы у него – есть там чего, нет?

Меня охлопали по карманам и что-то вытащили.

– Кошелек. Так посмотрим, что там у нашего пассажира есть. Три тысячи денег, слышь, и мелочь.

– Документы есть какие-нибудь?

– Нет ничего.

Через паузу диалог возобновился.

– Хрен его знает, кто такой. Перегар от него есть?

– Как от самогонного аппарата.

– Ясно. Алкаш. Хотя для алкаша у него больно много денег. Да и кошельки у синяков не водятся.

– А может он залетный, в натуре. Освободился, спер у кого-нибудь кошелек, и давай гулять.

– Вряд ли. Уголовник бы бумажник в первую очередь скинул. Бумажник – улика, а деньги бумага. Кто их опознает. Его это бабки.

Я лежал, закрыв глаза на боку и постепенно начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в мой бок, чувствовал свое обгорелое на солнце тело. Чувствовал голову, словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови и чувствовал онемение руки, на которой лежал. Чувства мои возвращались ко мне, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться я могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся в разные стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое, стоящие возле меня – патрульные милиционеры, - люди, которых мне больше всего нужно бояться. И этот страх тоже парализовывал мое тело, как парализует зверька или букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо неё.

– Чего делать-то с ним будем?

– А нихрена. Оставь мелочь в кошелке, сунь ему обратно в карман и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

После этих слов, я почувствовал облегчение. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу и валите отсюда, слуги народа. Стражи порядка. Чешите колбаской по малой спасской.

– А вдруг нас видел кто. Нам оно надо.

– Да кто нас видел, ты чё!

– Да нафиг-нафиг.

– А давай его в трезвяк?

Ек-макарёк. Откуда ты такой ответственный. Вот послал бог ментёныша с чувством долга. Камни опять стали сокрушать мне ребра, а тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замелькали в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать над собой страху.

– А можно и в трезвяк. Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует.

Меня опять попинали в бок.
– Слышь, бобик, живой, нет?

Вытрезвитель. Хуже не придумаешь, черт возьми. Там еще поди опознают, что я за гусь. Мда.

Меня меж тем немилосердно трясли за плечо, а потом начали поднимать. Когда меня приподняли примерно до половины у меня уже был готов план.

Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему меня менту.

– О, гляди-ка, живой! – радостно изумился мент и опустил руки.

В этот же момент, я находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся пружина толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем бежал я недолго, в голове опять все заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону и улетел куда то вверх. Я же повалился кулем на землю.

Почти тотчас со всех сторон полетели в мое тело пинки и удары и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе только на полу патрульного уазика, в отсеке для перевозки нарушителей. Уазик трясся куда-то по дороге, подбрасывая меня на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое-как собравшись я приподнялся и вполз на узенькую скамью.

Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное окошечко, но видел только краюху неба, часть не очень хорошо выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком провисших проводов. Где-то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым цветом.

Судя по всему это был двор отделения милиции. Вряд ли у меня будет еще одна возможность сбежать. Да и вообще у меня вряд-ли сейчас что-то будет. Эх, блин. Добегался. Надо было соглашаться на трезвяк. Открыть тогда очи светлые, да и произнести ментам устами сахарными: «Нет ребята, я не вор, де. Я согласен на трезвяк». Вот они удивились бы. Да и вообще, раз уж на то пошло – надо было дома сидеть, никуда не выходить. Ел бы сейчас Незнакомкины печенья в Юрычевой хате, мать её ети, незнакомку эту. Да уж если так – вообще надо было забить на тот злополучный парад. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

Несмотря на то, что все тело болело и саднило, похмелья, в его обычном проявлении, у меня не ощущалось. Были и новые ощущения – эдакая лихость, каковая наверное преследует трюкача во время прохождения по канату.

Добравшись, через тычки и поджопники, с заломленными руками до дежурки я переместился, увесистым пенделем, в угол. Неяркий свет и однотонные стены как-то сразу же попустили, а оттого что выдалась возможность стоять, не скрючившись как грач на водопое, совсем захорошело.

Мой конвоир меж тем подошел к столу дежурного. Там травили байки.