Перегной

Расскажи-ка нам, отчего назвал ты неверный адрес, зачем утаил. Поди и фамилия у тебя ненастоящая? К гадалке не ходи, вымышленная. Вона рожа у тебя какая плутовская. Да постой-ка – ведь знакомая у тебя рожа! Да где ж я её видывал-то? А не она ли вон там, на стенде "розыск" уже которую неделю пылиться. А ведь и вправду похож. Ай да и гусь к нам залетел... Прибежали в хату дети, второпях зовут отца – тятя, тятя, наши сети… А тятя уж в столице дырку под орден в кителе сверлит. Ну и всем сестрам по серьгам достанется тоже – кому медалька, кому лычка на погон, кому премия, а кого и просто грамотой удостоят. Скорее всего того патрульного, что меня на пляже нашел. Ну да ему и грамоты – сверху. Он почитай свою премию еще тогда, у меня из кошелка вынул. Она то, такая премия, вернее верного. А там еще как знает.

– Простите, молодой человек, - раздался возле меня тихий, но все же с какими-то капризными, жеманными интонациями, голос, - вы не могли бы меня угостить сигаретой?

Я обернулся и чуть не столкнулся головой с Любкой. Зашуганный педераст выполз из своего убежища, уповая видимо на то, что Виктор заснул.

Я отшатнулся от него подальше, как от чумного, заразного – будто он и впрямь мог меня заразить. Но потом справился и не чувствуя ничего, кроме брезгливости, по дуге, соблюдая дистанцию, полез на верхний ярус – туда, где лежала Викторова пачка. Выудив из неё сигарету, спрыгнул и оказался в центре светлого пятна, что отбрасывала на пол тусклая лампочка.

Педераст все это время скромно ждал, потупив глаза. Едва я только оказался в освещенном пятне, как клоун на арене провинциального, низкосортного шапито и протянул вытянутую руку с сигаретой Любке, едва он поднял на меня глаза – и ему и мне все стало ясно.

Ему – кто я такой, мне – что Любка первый в Штырине человек, которого задела и взволновала так называемая Претская бойня.

Ирония судьбы – в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, право на бесправие. Один – гонимый за мнимые преступления против педерастов, другой – мнимо гонимый за то, что он педераст.

Любка узнал меня, это точно. Он наверное здесь один, в ком трагедия отозвалась болью, кто переживал и сочувствовал погребенным под кетчупом участникам демонстрации. Этот – то точно смотрел все выпуски новостей, и запомнил, до мельчайших подробностей, моё лицо.

Как все просто. Как же глупо я попал. И, сам того не желая, машинально, повинуясь будто-бы с детства имеющемуся у меня инстинкту, нисходя с центра круга, я растер в пальцах сигарету, ссыпал табак к своим ногам, поднес и прижал, не сводя немигающих глаз с Любки, палец губам, а ребром ладони другой руки чиркнул себя по горлу.

Любка понял все и уже через секунду опять был под нарами. Весь сжавшийся в комок, как продрогшая собачонка, он сидел там и мелко дрожал.

Я тоже дрожал. Дрожал ибо теперь мое раскрытие было неминуемо и неотвратимо. Я чувствовал, знал что эта дрожащая тварь, Любка, не только право имеет, а чувствует в своей дрянной душе святую обязанность сдать меня, заложить, настучать. Просигнализировать и обратить внимание органов. Я был для него страшный враг – убийца и каратель. Воплощение гонения на него и ему подобных. И я должен ответить за все их унижения, за все презрение к ним со стороны общества.

Во ты жиган! – восхитился ВиктОр, когда я растолкав его и оттащив к окошку кратко поведал свою историю побега из Прёта.

– И от бабушки ушел, значит, и от дедушки. Что я тебе скажу, братан ты мой космический, влип ты. Но ты удало круги понарезал! Средь бела дня стартанул у всех под носом, завалился в Штырин и не шифруясь так заныкался. Да ты умелый побегушник, признайся, бегал уже? – Виктор в восхищении хлопнул меня по плечу.

Я не разделял этого восхищения и только буркнул - «А толку-то, что круги понарезал».

– Не скажи, - озабоченно буркнул Виктор, - не скажи. Там за это время мали ли чего произошло.

– Да не в этом вопрос, зема – взмолился я, - меня по любому сейчас накрутят. Пока никто не догадался, что я – это я, но чую все, обложили меня уже капканами. И вот этот Любка, он меня и сдаст.

– Это да, - согласился Виктор, - мы ему хоть все зубы сейчас выщелкнем, но он, гад, сдаст, вопросов нет. Не, ну можно конечно ему язык вырвать, да в жопу затолкать, и пальчики, чтоб писать не смог, каблуками раздробить, так нас же первыми и спросят – почто мол вы, мужики, котейку-то обидели? Ну и тебя разглядят. Я тебе конечно могу тоже рожу разрисовать, что мамка родная не узнает, а толку-то. Мусора у тебя в хате пальцы твои сняли, здесь откатают, сравнят. Неа, Витёк, или как там тебя – вилы тебе. Зато, даст бог, вместе почалимся, по этапу прокатимся, да фигли, может даже на одной зоне свидимся.

Определенно этот человек не мог долго унывать и во всем, в самой скверной ситуации извлекал для себя выгоду. Прямо стоик. Штыринский уголовный философ сугубо местного употребления.

Чтож, Виктор уже тоже подписал мне приговор. Дрожала и моя рука, уже обмакнувшая в чернильницу перо, над листом бумаги, в котором было мое обвинительное заключение. Дрожала, зависнув, но никак не могла решиться ставить подпись.

Вот что, - прервал молчание Виктор, - и отсюда тебе валить надо! И, не обращая внимание на мое отчаяние, он вдруг лихорадочно заносился по камере, о чем то своем жестикулируя. Наконец подбежал ко мне.

– Бечь тебе надо отсюда, прямо сегодня, вскорости, сейчас на хода вставать!

– Ага, бечь. Я притворюсь покойником, как граф Монте-Кристо, ты меня зашьешь в мешок и сбросят меня в море с крепостной стены, да?

– Да ты чё, братан! – изумленно воззрился на меня ВиктОр, - ну его нафиг, такие головоломки. Просто реально бечь, ногами.

Он пялился на меня, как на идиота, не понимавшего самого простого, самого элементарного. Ему это видимо казалось очень просто – вот сейчас, вспомнив, что я тяжелый японский экскаватор, я вырою себе тоннель в полный рост, да и уйду, а он, прикопает за мной ямку, заметет веничком, нагадит, до кучи, сверху, а потом, умильно улыбаясь пояснит страже – да вы чо, кореша мои драгоценные, какой такой жиганчик? Нет здесь никого. Одно дерьмо, да и то мной наваленное. Прихватило что-то с ваших разносолов, до параши добежать не успел.

– Как? Как я убегу, Витя? –Я глядел на приятеля как на придурка.
– Ну убегу, допустим. Хрен знает, как, но убегу и чё? Ловить не будут? Сбежал человек, да и хрен с ним.

– А чо не хрен-то, – возразил Виктор, - чо не хрен-то? Тебя сюда вообще как спустили? Тебя спустили сюда даже не оформив, так, время выждать, чтоб башка у тебя подсохла и чтоб ты до времени, со своей больной башкой чего не накосяпорил.

– Они даже показания твои – в урну. Ты не оформлен. Понял, нет?

Я не понял.

– Вот я тебя держал за толкового пацана, а ты – лох лохом! – в сердцах выпалил Виктор. Тебя здесь официально нет. И значит, если сбежать, то никакого побега не будет. Нет дела – нет человека, уяснил?

Я уяснил, но мне от этого было не легче. Как бежать – понятия у меня не было.

– Как, как! Каком кверху! –заржал Виктор.

– Любка-то, меня, Витя, сдаст все равно.

Виктор, ухмыльнулся про себя какою-то зловещею полуулыбкой - за Любку – не беспокойся. Я то никуда не бегу. Я, считай, своё отбегал. Ты родной, свали отсюда только, а Любке я память-то отшибу. Есть и на него планчик. На время я ему язычок попридержу, а ты за это время подальше от Штырина постарайся убежать. А там - как знаешь.