Перегной

Вопрос кровосмешения остро стоит перед любой закрытой общиной. Это очень важный вопрос, вопрос выживания общества. Ибо иначе начнется его вырождение.

Я, человек молодой и холостой, легко согласился. А чего такого? Наше дело, как говорится, не рожать - сунул, вынул, да бежать. Почему бы и не потоптать нагорновских курочек. Дело то молодое! Правда Федосовские условия еще раз заставили задуматься о том, на каком грязном растворе замешано и возведено здание любой общественной морали, ну да и ладно. Зато теперь я, дядя Федос, кое-что о тебе знаю, теперь мы с тобой связаны кое-чем покрепче, чем незримая пуповина содуховности.

Вот почему так хотел меня окрутить в свою веру Федос, и вот почему так взъерепенился, когда я отказался. Но земля круглая, никуда, как оказалось нам друг от друга не разойтись. Ну и чего, ну и побалуюсь. Останутся бегать по пыльным тропинкам этой далекой планеты и мои, надеюсь симпатичные, следы.

– А как потом девка без мужика будет век доживать, одна, да с дитем?
– Спросил я у Федоса.

– Как нить с божьей помощью, уж ты не волнуйся. То не твое дело. Здесь твово участия - только шиш обмакнуть.

– Да оно так конечно, только ведь нравы-то у вас поди строгие. Пойдут суды - пересуды, что нагуляла девка приплод неведомо от кого. Сблудила.

– Не пойдут пересуды.
– Важно ответил Федос.
– У нас общество понимающее. Шибко-то не рассуждат.

Шальная мысль, как внезапный выстрел, пробила мне навылет голову. Я даже не успел додумать эту мысль, просчитать ее последствия, как она уже сорвалась у меня с языка, словно у какой вздорной бабы.

– Да ты поди-ко народу объявишь, что от Святого Духа девка понесла, а, дядя Федос?

Прямо таки осязаемые молнии вылетели из Федосовых глаз и пластанули меня как короткое замыкание. А после грянул гром. Гром словесный. Гром праведный.

Мне пришлось долго извиняться за свои необдуманные слова, выслушать пространную отповедь про богохульство и удалиться, под этим праведным дождем, полностью обтекшему.

– Чтоб в назначенный час был, паскудник!
– Прозвучало мне в след гневное, не терпящее отпирательств, распоряжение.

Да и буду! В конце концов - я никому ничего не должен. Я птица вольная, что хочу то и ворочу. Никаких моральных обязательств я никому не давал. Да и побарахтаться в спелых деревенских титьках - чем не удовольствие. А все остальное, как верно заметил Федос - не моего ума дело.

В тот день работы у меня на пруду не было. Более того, должен был приехать Толян, о чем мне заранее шепнул Полоскай. Во избежание недоразумений я с утра пропадал в деревне, куда меня уже давненько зазывали в пару изб пособить по мужской работе. Только ближе к вечеру, увидев с холма, что мироедов грузовичок тронулся на выезд, я спустился на берег.

У меня давно уже был уговор с Щетиной, что он насчет меня перетолкует. Я и на обдирке кабеля работал, по условию, бесплатно, в счет, так сказать, проездного билета. Вот и не терпелось мне узнать – как там и чего. Удалось ли договориться и когда мне собираться. Да и самогон, которым со мной расплатились, необходимо было употребить как можно скорее. Пока стеклом не начал пахнуть.

Еще вползал в подгорновский тягун Толянов грузовичок, а мы уже обмывали у костра отгрузку. Возле балка громоздились тюки, коробки, инструмент, всякая всячина, что привез сюда, как средневековый колонизатор, на обмен Толян. Ничего, по сути не изменилось со времен первых покорителей Севера – все так же у аборигенов выменивается золото на бусы, зеркальца, и огненную воду. Недалеко ушел венец творенья Коля Щетина от какого-нибудь первобытного общинного предводителя.

– Все на мази – заверил Щетина, стукаясь со мной алюминиевыми кружками, - через месяц уедешь. Ну, еще малёхо сверху отстегнешь. Есть чем заплатить-то?

Я кивнул, сглатывая обжигающий напиток. Протолкнул его в пищевод, задержал на время дыхание. В желудке разгорался огонь, от него теплело во всем теле, и мир стремительно раскрашивался теплыми, пастельными красками. Мне хотелось всех благодарить, сделать всем что-то приятное, одарить своих товарищей бесценными и несметными дарами. А особенно Щетину – внезапного своего благодетеля.

– А то оставайся.
– Зажевав четвертью луковицы предложил Щетина.

– Оставайся конечно, чё ты.
– Поддакнул Полоскай.

– Нет мужики – выдохнул я наконец душившую меня воздушную пробку. – Ну и ядреный самогон.
– Спасибо вам за все, что для меня сделали, но я не останусь.

– А то бы остался, - как ни в чем не бывало, подавая мне наполненную кружку и кусок хлеба с салом, - подхватил Изынты. – Сейчас трохи снег ляжет, дела пойдут. Сейчас мы медь на себе, як те волы тягаем. То не дело. А по снегу встал на лыжи, как твой Девятьяров, впрягся парою в саночки, и потянул.

– Чего, какие лыжи?

Мир, несмотря на густеющее темнотой небо, расцветал все более и более ярко, а люди становились все роднее и родне.

– Та на лыжах, говорю, тягать удобнее. Больше меди привозить будем. Заживем як пановья.

– О!
– Меня внезапно осенило.
– Кстати о птичках, а хочешь, я вам с Полоскаем лыжи подарю?

– Та ну тебя, закусывай давай... Гляди какая закуска богатая...

– Широкие, охотничьи. Хорошие лыжи. Две пары. Их только просмолить нужно. У меня есть. Хочешь?

– Ну неси.

Я встал, пошатнувшись, и пошел было за лыжами, но Изынты усадил меня, одернув за штанину.

– Выпей сперва. О! Це гарный хлопец! Уважаю!

Ободрав в кустах руку, пару раз поскользнувшись, натыкаясь в густеющих сумерках на все углы я добрался до школы. Настроение мое, подогретое спиртным, было прекрасным, погода теплой, ближайшие перспективы заманчивыми. А что там будет дальше – так ли это важно для человека, которому нет и двадцати пяти, который здоров, силен, энергичен и кое-что уже повидал.

В таком благодушном состоянии я и ступил на крыльцо жилой половины школы. Лыжи я хранил у себя в каморке, в сараюшке опасался что детвора, случайно их стащит и поломает.

Я щелчком отправил в полет окурок и взялся за ручку двери. Что-то кольнуло на миг в груди, что-то нехорошее обрушилось и впиталось внутрь меня и сжавшись там, внутри, в комок, замерло затаив дыхание, как зверь перед прыжком. А в следующий миг я уже беззаботно вваливался внутрь помещения, сосвежу ощущая всю его теплоту.

В сенях было темно. Дверь в комнату Софьи была прикрыта, только по полу струилась тонкая полоска света. Я на ощупь нашаривал вход в свою каморку, возил рукой по стене и ни как не мог его найти. Вот ведь алкаш, на ровном месте заблудился. Была бы у тебя жена, давно бы уж запилила до смерти такого недотёпу. Но так, как жены у тебя, Маратик нету и не предвидится, приходится тебе пилить себя самому.