Перегной

От дороги я уходил вглубь школьного двора, за поленницу, и выкуривал там в кулак, в три долгих затяжки, сигарету. Никакого курения на виду у детей, таково было одно из Федосовских условий. После лез на поленницу, и опять наблюдал за дорогою. Там было пусто. Эта пустота пластала на ломти сердце, бередила душу, рвала мои нервы в лоскуты и вязала их потом неряшливыми узлами. Неужели не придут. Неужели все напрасно?

Так, мучительно и бесцельно прошло время до полудня. Я еще пытался занять себя какой-нибудь работой, но все выходило сикось-накось, все валилось из рук. Оставалось только исходить в безделье нервами, тихонько выть и поскуливать.

Софье я вообще старался не попадаться на глаза. Чего лишний раз мельтешить, ей, горемыке, поди-ка еще муторнее чем мне. И я нарезал вокруг да около, как голодный лис возле курятника, испивая до дна чашу маетного ожидания. Я знал, что именно так и надо. И еще я знал, что если детей не приведут – мы с Софьей больше никогда не увидимся. Я просто не смогу поднять на нее глаз, не смогу переступить через ее порог, не смогу вымолвить ни единого слова – ни в свою вину, ни в свое оправдание. Я просто исчезну, провалюсь на месте или убегу – куда глядят глаза, в леса, в горы, в чисто поле, в туманы и росы и загибну там, и пропаду. Ибо даже ломаный стертый грош будет слишком высокой ценой за всю мою жизнь, за все произнесенные мной слова и совершенные поступки. В первый раз в своей жизни я чувствовал твердую цену данному мной обещанию.

А время уже подходило. И чем выше в гору забиралось солнце, тем тяжелее становился камень в моей груди. И я уже как пьяный мотылялся взад и вперед и горе черной жабою разевало надо мной пасть. И в момент самого невозможного отчаянья, вдруг на тропке, на спуске из Нагорной, среди репьев и лопухов замелькали, пока еще далекие и слаборазличимые светлые пятна. Вроде как детские головки. А потом стали видны и силуэты спускавшихся за ними взрослых. И от сердца отлегло.

Когда родители, по-старомодному нарядные: женщины в холщовых сарафанах и платках, мужики в чищенных, чуть не до колена сапогах и кургузых пиджачишках, заметно робея и цепко держа за ручки детей спустились с тропки и сгрудившись закрестились я тотчас отступил в тень, подальше, с глаз долой. И так, исподволь, из-за поленницы, тайком я и наблюдал за этой процессией. Что за слова я шептал, что за заклятья, как колдовал и священнодействовал, мне уже не упомнить. Но нервы мои, вытянувшись в невидимую леску, подтягивали и подтягивали улов к берегу. Рыбка повиливала пестрыми плавниками, скользила нехотя и одновременно с любопытством к школьным дверям, как к горловине рыбацкого садка. Федоса, самой крупной щуки, пока видно не было. И это было и хорошо и плохо одновременно.

С одной стороны он не мог сразу же, сходу, подвергнуть критике все мероприятие, не мог воздействовать на свою паству, не смущал ее, а с другой, он мог не прийти, потому, что уже для себя решил, что все это баловство и чепуха. Как бы то ни было, оставалось только ждать.

Вот процессия, двуперстно крестясь, остановилась перед распахнутой калиткой, вот вошла во двор, опять остановилась, закрестилась истово, и, наконец, в третий раз перекрестившись, уже перед крыльцом, взошла на него. Тотчас распахнулась дверь и на пороге, приветствуя дорогих гостей, в скромном наряде, с убранными под платок волосами, появилась Софья.

И по мере того, как дети с родителями исчезали за дверями школы, у меня на душе становилось светлее и легче. Я выполнил свое обещание, я сдержал свое слово. Теперь оставалось только держать кулачки за Софью. Уж ты не подведи, родная. Сделай так, чтобы они пришли к тебе еще раз. Какая же это все-таки неблагодарная, но благородная профессия – учитель. Воистину это призвание. Без призвания нечего в ней делать – и сам измаешься, и детей измучаешь. И я всей силой души сейчас желал, чтобы учительство оказалось Софьиным призванием. Чтобы он смогла пробить броню косности и невежества, убедить этих людей в необходимости знаний. На все про все у нее один урок. Второго, если что-то пойдет не так, уже не будет. И потому – помогай ей бог!

В волнении, но уже не за себя, а в том торжественном волнении, которое охватывает людей от сопричастности к какому либо важному событию: грандиозному ли параду, церемонии награждения, а то и первому походу детей в школу, да, пожалуй что именно в таком вот умильном волнении, будто привел собственных детей, я стоял под распахнутым окном класса, в тени куста, и, вытянув голову, наблюдал – что же там внутри.

Класс, и я не без гордости заметил, что моими стараниями, блистал эдакой скромной сельской новизной – чисто выбеленные стены, добела отскобленные половицы, аккуратные ряды парт, свежевыкрашенная доска. Все в нем выражало простоту и строгость. Видно было, как передались эти чувства родителям и они стояли, сгрудившись, около входа и уже без опаски, но с почтением взирали на Софью. Она же стояла у доски, с кротким но одухотворенным взором на бледном челе.

Лиц детей мне отсюда не было видно. Лишь только макушки, ершистые у мальчиков и покрытые платками у девочек покачивались и вертелись из стороны в сторону.

Наконец, Софья заговорила:

– Здравствуйте дети, здравствуйте дорогие родители. Я приветствую вас школе, том месте, где люди получают знания. И, хотя здесь не храм, но здесь, как и в храме, воспитывают душу, помогают ей быть лучше, чище и добрее. Здесь приветствуются скромность, прилежание и взаимоуважение. Поэтому, как и в храме, прошу мужчин снять головные уборы.

Мужики тут же, в смущении, убрали шапки долой.

Софья продолжила.

– Школа дает людям знания, но не дает мудрости. Знания делают ум послушным, но не дают смирения. Поэтому, чему бы в школе не учили, от этого не будет пользы, если не будет воспитания. А воспитание возможно только через участие в нем родителей, только через их прямое содействие. В этом их богом данная роль. Поэтому, я надеюсь, что мы вместе, сообща будем вести вас к самостоятельной жизни. Я через знания, родители через воспитание.

– А на што это надо-то? – вдруг подал голос один из родителей, худощавый рыжий мужичок с тонкой бороденкой. Он с самого начала был какой-то суетливый, нетерпеливый, козлистый. Будто имел какое-то задание и спешил его исполнить. – Мы ить поди и сами чад грамоте обучить могем. Штобы, значит, книги-те старые, святые читать. Более то нам и не надо. Мы ить от мира боронимся. Пошто нам мирско учение?

– Старые, святые книги читать нужно обязательно, - спокойно, как будто ожидая этого вопроса, ответила Софья, - в них скрыта великая мудрость, в них скрыта непреложная истина. Вот вы, какую книгу читали последний раз? – она обратилась все к тому же мужику.

– Дак, это, известно каку, на радениях даве Творения Ефрема Сирина.

– Сами?

– Не-е. Наставник читат, да растолковыват. Я к толкованию не призван.

– Ну, это на радениях. А дома вы читаете, есть у вас книги?

– Ефремова книга, говорю же... даве - Мужик забормотал собирая в охапку, как пьяный жмет гармонь, слова.

– И вы ее прочитали всю?

Мужик еще больше смутился. Видимо разговор пошел не по написанному сценарию.

– Да ково там всю. Ей-от всей у нас в избе и нету. Список только молитв Ефремовых. Сама-от книга у Федоса хранится. Её ж ежели всем давать читать истреплется ведь...

– То есть у вас список с книги, некоторые молитвы, так?

– Так оно и есть, верно говоришь.

– А на каком языке список ваш?

– Чего?

– Языком каким список написан?

– Дак известно на каком, на русском языке, не на басурманском, чай. – Гордо заявил мужик.

– В таком случае, хочу вам доложить, - кротко улыбнулась Софья, - что святой Ефрем Сирин творил свои произведения на Сирийском и Греческом языках!

– Ну? Врешь поди. – Изумился мужик. Остальное собрание зароптало и зашепталось.