Первая любовь Ходжи Насреддина

Я знаю, знаю эту последнюю пелену... Натекает она. Как облака осени. Густая. Млечная...

— Ака, я верну эту стрелу Кара-Бутону!.. Верну!.. Клянусь!.. Верну!..

— Спать хочется, бычок... Подушку... подушку... принеси... принеси... И одеяло... Спину прикрой... Холодно... зябко... голо спине... холодно... бычок... бык... все...

Все!

Дождь идет…

Туманный. Скользкий... Вялый...

На жемчужном парчовом уйгурском чекмене два следа. Две крови. Две крови самых дорогих, близких, возлюбленных, родных мне людей...

Первая — радостная кровь Сухейль...

И последняя — жгучая, жгущая душу кровь Рустама-палвана...

Два следа!..

Навек они даны... навек...

— Ака, я верну эту подлую темную стрелу Кара-Бутону!.. Клянусь!.. Верну!..

Я бережно, медленно, долго, длинно вынимаю, вытаскиваю, выбираю стрелу из спины Рустама-палвана.

Стрела не дается. Глубокая. Глубинная. Тесная... Душная... Пошла... Вышла... Гладкая... Темная...

Мертвая уже...

Только когда стрела летит, трепещет, струится — она живая.

Только летящая стрела — живая.

А теперь она мертвая. Скучная. Пустынная стрела...

Моя стрела, а Рустам-ака взял ее...

Я держу стрелу в руках. Держу за желтое оперение, потому что вся она свежая, мокрая, темная, липкая...

— Ака, я верну эту стрелу Кара-Бутону!.. Клянусь!..

Но!.. Айе!.. Что это?..

Из дорожного тумана выскакивают, вываливаются немые, беззвучные осенние всадники на караширских густых хищных лошадях...

Такие лошади едят вяленое мясо и нападают на волков... Хищные лошади... И седоки тоже... Это бекские сарбазы-стражники... Немые сонные звериные люди... Охотники...

И они окружают меня... Немые...

Безучастно, пустынно глядят на мертвого Рустама-ака...

Потом появляется атабек Кара-Бутон. На локайском коне. В руке у него знакомая мне турецкая камча с литым серебряным наконечником. Он не выспался. Или пьян. Мутный он. Туманный. Опасный... Дурной...

Опять желтые размытые роящиеся глаза глядят на меня...

Опять две монгольские соколиные стрелы певуче, тонко скользят, свистят у моих отроческих телячьих ушей...

Нет!.. Одна стрела уже попала. Вошла. Уже не скользит. Уже убитый друг мой, друг Рустам-ака, невиновный, лежит на дождливой зыбкой дороге...

С моей стрелой в спине лежит...

Атабек кричит, хохочет с коня...

— Эй, хватайте, вяжите этого вора!.. Похитителя чужих плодов!.. Наконец-то дичь попала в силки!..

— Атабек, вы плохой охотник!.. Вам надо охотиться в зверинце... на зверей в клетках... Вы плохо стреляете... Особенно в спину!.. Промахиваетесь, атабек! Косой охотник!.. Слепец!.. Убийца!..

Лицо Кара-Бутона дергается, кривится, ползет, как горный оползень — сель. Хрипит...

— Теперь я не промахнусь! Прикажу забить тебя палками!.. Пыль! Прах! Щенок! Муравей! Змеиное яйцо!..

Гаремные старухи оскопят, укоротят, укротят тебя, вор чужих плодов!.. Вошь чужих одеял!..

…Опять рысьи степные низкие старухи с полыхаю¬щими долгими узкими дамасскими бритвами в руках нагоняют, нагоняют, нагоняют меня...

Четыре волосатых сарбаза, спадая, слезая с коней бросаются ко мне.

Последнее, что я успеваю сделать, это спрятать, сунуть тонкую долгую цепь с крюком в широкий разбитый свой сапог-чарог, и она там неслышно сворачивается, таится, как змея.

— Я верну вам вашу подлую заячью стрелу, атабек! И не в спину, как трус, а в волчье ваше лицо! В глаза! В глаз! Я не промахнусь! Убийца!.. Облезлый, дряхлый камышовый кот!..

Я кричу! задыхаюсь! вьюсь! бросаюсь со стрелой в руках к атабеку, но сарбазы настигают меня... тяжкие потные пахучие наваливаются они на меня, пристают, прилепляются, вязнут на мне, тянутся за мной, опутывают... стрелу выхватывают из рук моих... залепляют мне глаза и ноздри толстыми, пахнущими анашой пальцами... удушливо, смрадно дышат на меня... я ус¬певаю ударить одного, другого ногами, руками... но они связывают, спутывают, стесняют меня веревками... связывают, как ноги барану перед резней, перед ножом... перед исходом...

Они связывают меня и оставляют, связанного, в дорожной текучей грязи.

Я лежу рядом с Рустамом-ака.

— Резать? — равнодушно и вяло спрашивает у атабека голубоглазый сарбаз, вынимая из сапога широкий голубой афганский нож и наклоняясь надо мной.

Я смотрю на нож... на чистое его нагое близкое холодное лезвие... близкое, близкое, близкое... потом на голубые невинные, сонные глаза сарбаза...

– Какие у тебя прекрасные небесные глаза! Ты, наверное, горец? — говорю я спокойно.— Такие очи бывают только у людей, живущих рядом с небом!..

– Да,— неохотно отвечает он и несколько раз проводит, шаркает, шуршит ножом по кожаному черному сапогу своему, как брадобрей по ремню.— Я горец... А тебе что?..

– Глаза у тебя, горец, как небеса, прекрасны, а душа черна, как этот сапог!..

Эх!.. Уже и в белоснежных горах завелись черные людишки!..