Первая в списке
Шрифт:
– Мне нужна свобода, – добавил он уже несколько спокойнее, и так сказал это, будто этот ответ он готовил давно.
– Свобода? Когда ты наконец повзрослеешь?! – не успокаивалась мама. – У тебя есть дочь, скоро будет еще ребенок. Если у тебя дети, ты никогда не будешь совершенно свободным!
– Он оставил вас, – сказала Ина. – Просто он не дорос до всего этого. Ему очень не нравилось, когда кто-то планировал ему жизнь. Был вольной птицей.
– Да, – подтвердила я. – Именно так.
– Семья ограничивает, – решительно заявил отец.
– Естественно, ограничивает! А ты как хотел? Неужели, обзаводясь
– Ты права. Но тогда я не смогу дышать.
– Петр, ты меня убиваешь. Я не знаю, в чем дело, не знаю, что случилось. Может быть, ты всегда был таким, но кажется, я только сейчас это поняла. Я думала, что второй ребенок хоть немного, но заставит тебя по-иному взглянуть на жизнь.
– Так значит, таков был твой план? – вкрадчиво поинтересовался он. – Лично я этого не планировал.
– Петр… чего ты от меня ждешь? Что я должна сказать тебе?
– Правду.
– Да. Я хотела второго ребенка. Я хотела, чтобы Карола не была одна в этом мире, когда нас уже не будет.
– Откуда такой мрачный взгляд?
– Откуда? Может быть, оттуда, что мне когда-то казалось, что я буду делить свою жизнь с тобой, а теперь узнаю, что я тебя ограничиваю. Отсюда и мой пессимизм. А то, что мы когда-нибудь умрем, так в этом ты не сомневайся.
– Я не гожусь для того, чтобы иметь семью, – добавил он уже спокойнее.
– Проще всего так сказать. Но к сожалению, это как при родах. Хотя ты уже устала и хочешь избавиться от всего этого веселья, ты не можешь. У тебя нет выбора. Ты хоть понимаешь, что отец – это на всю жизнь? Хочешь или не хочешь. Твою кровь и твои гены будут носить в себе два человека, которые должны быть для тебя всем миром.
– Я буду присылать деньги.
– Ты бросаешь нас? – как будто наконец поняла мама.
– У меня контракт в Лондоне.
– И давно это стало известно?
– Некоторое время назад.
– Это что, конец? – спросила она дрожащим голосом.
– Не знаю, – ответил он.
– Ты хочешь быть свободным, значит, все кончено?
– Нам обязательно об этом говорить? – спросил он. – Просто я уеду. Все останется по-прежнему. Меня не будет, а деньги я буду присылать.
– Ты, черт возьми, не знаешь, что деньги здесь не самое главное? У детей не будет отца.
– Прости.
В ту ночь мама спала на кушетке, в кухне. Под покрывалом. Среди ночи я пришла к ней со своим стеганым одеялом. Мы едва поместились. Потому что нас уже было практически трое: мама, ее живот и я. Отец уехал на следующий день. Уехал искать это свое пространство. Тогда я не понимала, что это означает. Теперь я думаю, что он был свободной птицей. Художник. У таких никогда не должно быть семьи. Зато у него было много разных женщин, особенно до свадьбы, рассказывала мама. Она не сообщала мне всех подробностей, но всегда повторяла, что в свое время я обо всем узнаю. Видно, это время так и не настанет.
Гданьск, 20 августа, больница
Любите себя. Это не эгоизм. Это сила. Если вы будете любить себя и себя уважать, другие тоже будут любить и уважать вас. А если вы будете счастливы, то заразите этим счастьем других.
Глава третья
Одинокое платье в шкафу,
его больше никто не наденет,
не узнает оно, почему
вместо «да» он сказал «нет».
Я заказала погоду на этот день,
а все равно опять шел дождь.
Я слушала эту девушку и прекрасно понимала, о чем она говорит. Я очень хорошо знала Петра. Мне тоже нужно было пространство. Как знать, может, я и смогла бы найти с ним общий язык? Может, мы просто были бы сейчас где-то рядом друг с другом, не вставая друг у друга на пути, встречаясь только тогда, когда нам этого захочется? Мы жили бы вместе в нашем большом доме со светлой мебелью, белыми стенами, пронизывающей все пустотой и целыми днями могли бы сидеть в двух дальних комнатах, чтобы только вечера проводить в объятиях, становясь практически единым целым.
Да, но ведь должен был быть ребенок. Несколько сантиметров счастья. А потом несчастья. А с несчастьями так уж повелось: пришла беда – открывай ворота. Сначала несчастья идут парами, потом летят стайками, а потом целым роем, как пчелы. Нападают со всех сторон, и чем больше ты отмахиваешься от них, тем настойчивее они тебя преследуют.
Не слишком ли много я позволила дочери Патриции ворошить прошлое? Ворвалась в мою полную уверенности жизнь, в мое убежище, где я так долго чувствовала себя в безопасности. И вот теперь меня охватила неуверенность. Я начала бояться жизни и смерти. Ответственности, принятия решений. Мое пространство в этот момент тоже начало сокращаться, вызывая приступы клаустрофобии.
– Думаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы знать все, – жестко сказала я девушке. – Это правда, твой отец был большой мастер любовных утех. Я хорошо его знала с этой стороны.
– Знала?
– Знала. – При одном упоминании его имени меня бросает то в жар, то в холод. Наверное, если бы я встретила его случайно на улице, мое сердце пусть на очень, очень короткое мгновение, но замерло бы. – Я сама была в него влюблена. А он в меня. Уже полным ходом шла подготовка к свадьбе. И свадьба была. Но не моя.
Я познакомилась с Патрицией на экзамене в среднюю школу. Нас тогда посадили вместе, за одну парту. В те времена средняя школа начиналась после восьмого класса начальной школы. Это было начало девяностых годов, для поступления в лицей надо было сдавать экзамены [2] . По польскому или по математике. Мы сдавали польский и познакомились благодаря то ли «флякам на постном масле», то ли «пончикам на масле сливочном». Сейчас уж и не вспомню. Во всяком случае, она не знала фразеологизма с этими фляками или пончиками. Я подсказала ей. У меня не было причин не помочь ей. Тогда мне в голову не могло прийти, что эта девочка моя конкурентка, что места в старших классах только для лучших и что может случиться так, что лишь благодаря моей подсказке она попадет, а я нет. Что ж, век живи – век учись.
2
В описываемый период в Польше была 12-летняя школа: восемь классов начальной школы и четыре класса средней школы, или лицея. В школу детей принимали в семь лет, а заканчивали они ее в возрасте 19–20 лет.