Пьесы для художественной самодеятельности. Выпуск II

С т е п а н и д а. Бескаравайная?!

Пауза.

Я р е м ч у к. Степанида, всякое в жизни бывает. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

С т е п а н и д а (отступает от него). Нет, нет… Быть не может, не верю.

Я р е м ч у к (дает ей газету). Вот его статья. И портрет.

С т е п а н и д а (берет газету). Он… (Ошеломленно.) Что же мне делать теперь? (Еще раз подносит газету к глазам.) Бескаравайный… Василий Миронович… Вася… Он ведь на Дальнем Севере что-то строил. Откуда к нам? Каким ветром? Зачем?

Я р е м ч у к. Назначение. Служба.

С т е п а н и д а. Что же мне делать-то?

Пауза.

Ты… уже видел его?

Я р е м ч у к. Встречались…

С т е п а н и д а. Правда? (Очень взволнована.) Обо мне спрашивал?

Я р е м ч у к. Может, и спросил бы. Я сам от него стороной…

С т е п а н и д а. Почему же?

Я р е м ч у к. А что я ему скажу? Напомню о вашей жизни скандальной? О той ночи, когда он после ссоры убежал из дому, бросил тебя и детей? Или, может быть, рассказать ему, как ты после этого двадцать лет пряталась от него? Фамилию себе и детям переменила, чтобы он не нашел вас?

С т е п а н и д а. Двадцать лет прошло… (Смотрит в газету.) На портрете такой же, как был…

Я р е м ч у к. Простила?

С т е п а н и д а. И через сто лет не прощу!

Я р е м ч у к. Как же теперь будет? А если встретитесь?

С т е п а н и д а. Видеть его не хочу.

Я р е м ч у к. Он ведь может спросить.

С т е п а н и д а. Скажи, что не знаешь обо мне ничего.

Я р е м ч у к. Не люблю я врать, понимаешь. Ну, бывай. (Идет.)

С т е п а н и д а. Ты от горя за речку, а оно уже на том берегу тебя высматривает.

Я р е м ч у к (оборачивается). Что ты сказала?

С т е п а н и д а. Говорю, паутина летает.

Я р е м ч у к. Хорошо. Тепло. Бабье лето.

С т е п а н и д а. Бабье лето… Жаль, что короткое оно.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Комната в квартире Б е с к а р а в а й н о г о. Все очень скромно. Старенький рояль, заваленный бумагами стол. На столе телефон. На полках много нот и книг. Одна дверь — в соседнюю комнату, другая — в переднюю. М а р и н а П е т р о в н а за инструментом разбирает рукописные ноты. На рояле лежит газета. Из другой комнаты выходит одетый по-домашнему Б е с к а р а в а й н ы й. Он держит в руке стакан и бутылку кефира.

М а р и н а П е т р о в н а. Я разбудила тебя?

Б е с к а р а в а й н ы й. Нет. Я выспался. (Смотрит на часы.) Ого-го! Половина первого…

М а р и н а П е т р о в н а. Ты когда после парткома пришел?

Б е с к а р а в а й н ы й. Кажется, в два часа ночи… (Увидел на рояле газету.) Читала? (Марина Петровна утвердительно кивает головой.) Неужели читала? (Придирчиво.) А о чем там?

М а р и н а П е т р о в н а (засмеявшись). Экзамен? Пожалуйста. О немедленной реконструкции литейного цеха…

Б е с к а р а в а й н ы й. Правильно.

Пауза.

Признавайся, Марина: очень скучно было читать?

М а р и н а П е т р о в н а. Ох, Василий… Вот уже двенадцать лет, как мы женаты, а ты до сих пор не веришь, что я могу интересоваться твоими делами.

Б е с к а р а в а й н ы й. Ничего не попишешь: мания недоверия, «пунктик». Всегда мне кажется, что для людей, не причастных к технике, все наши производственные переживания или непонятны, или просто скучны.

М а р и н а П е т р о в н а. Ну, что там было вчера на бюро?

Б е с к а р а в а й н ы й. Настоящая битва.

Пауза.

Что это ты играла?

М а р и н а П е т р о в н а. Хочешь концерт-загадку? (Играет.)

Б е с к а р а в а й н ы й. Не знаю. (Слушает.) Чайковский?

М а р и н а П е т р о в н а (смеется). Тебе что ни сыграй, ты скажешь — Чайковский… Знаешь, кто автор этой музыки? Иван Черешня. Мой ученик.

Б е с к а р а в а й н ы й. Неужели наш, заводской?

М а р и н а П е т р о в н а. Формовщик из литейного. Три года парнишку ориентировали только на массовые песни, а он — симфонист. И какой еще симфонист! (Берет несколько аккордов.) Вот услышишь, как это будет в оркестре звучать. Я уже Виталию Германовичу в Ленинград написала, похвасталась учеником. (Посмотрела на мужа и засмеялась.)

Б е с к а р а в а й н ы й. Ты почему смеешься? Что я небрит?

М а р и н а П е т р о в н а. Нет… Посмотрела на тебя и вспомнила, какая подпись в газете под твоим фото. (Берет газету, читает.) «Свежий ветер повеял на заводе. Новый директор В. М. Бескаравайный с теплой отеческой улыбкой беседует с молодыми рабочими».

Б е с к а р а в а й н ы й. «С теплой отеческой…» Это Кругляк. Его стиль. Чертов графоман! И как его терпит редактор? Ну, я же ему врежу за эту подтекстовку.

М а р и н а П е т р о в н а. У тебя тоже терминология: «врежу», «пропесочу»…

Б е с к а р а в а й н ы й. Пожевать бы чего-нибудь…

М а р и н а П е т р о в н а. Кефир пил? Заговей до обеда. Сегодня у тебя разгрузочный день.

Б е с к а р а в а й н ы й. Я, понимаешь, к нагрузкам привык: хорошо было бы сейчас после кефирчика солидный бифштекс!

Звонят в дверь. Б е с к а р а в а й н ы й идет открывать. Возвращается с Р о г у л е й.

Р о г у л я (с порога). Доброе утро, Марина… если не ошибаюсь, Петровна… Я звонил. Никто трубочку не берет.

М а р и н а П е т р о в н а. Очевидно, я играла, не услышала. Кофе будете пить?

Р о г у л я. Только не черный. Сердце сдает.

М а р и н а П е т р о в н а выходит.

Ну, так вот. Прочел я, Василий Миронович, вашу статью и не смог не зайти. Публицистика на высоком уровне.

Б е с к а р а в а й н ы й. Это вы про стиль. А по существу?

Р о г у л я. Что говорить… Непривычно… Директор — и вдруг как будто спрашивает у молодежи совета. Во всяком случае, никуда не денешься — убедительно.