Певец тропических островов

— Кубусь?! — воскликнула Ягуся. — Это клевета, самая настоящая клевета!

— Я еще способна защищаться, — ответила Вахицкая.

— Ну конечно, вы непременно должны защищаться! Скажите только, от кого вы это услышали, — мой муж сумеет принять меры и… и…

— Вы неправильно истолковали мои слова, что я способна защищаться. Вы меня не поняли.

— А как надо вас понимать? — спросила Ягуся.

— А так, что теперь и вы, и майор вместе со мной впутаны в историю. Весьма неприятную.

— В какую историю?

Вахицкая не ответила и только чуть-чуть скривила уголок рта.

V

Да, это было весьма неприятно. Судя по всему, сестра Ванда и вправду была особой на редкость непорядочной. Адвокат Гроссенберг даже поморщился. Поначалу ему не хотелось верить самому себе и тем заключениям, к которым он постепенно приходил, слушая все энергичнее жестикулирующую Ягусю. Нет, это какая-то несусветная чепуха! Адвокат укоризненно поглядывал на майоршу, которая поминутно откладывала на стол ложку с вилкой, полагая, что без помощи рук ей не передать всех оттенков как собственных душевных переживаний, так и возбужденного состояния Вахицкой. Над недоеденным супом она замахала ладошкой, будто отгоняя кошмарный призрак, и раскрыла рот, казалось намереваясь закричать. Это было, когда она рассказывала о происшествии в театре. Когда принесли жаркое, Ягуся, излагая содержание телефонного разговора с Вахицкой, держала кулачок возле уха, словно зажав в пальцах трубку. Потом принялась нервно водить ножом по скатерти, показывая, как Вахицкая забавлялась щипчиками для сахара. Даже издала похожий на карканье смешок: "Кха-ха!" Наконец, дойдя до самого важного, повторила сдавленным голосом: "Понимаете, господин адвокат, — да слушайте же! — она мне сказала, будто теперь и я, и мой муж вместе с ней впутаны в какую-то историю!" Золотые локоны заколыхались, точно и они пришли в необычайное волнение. Зато личико Ягуси — такое розовое и свежее, что адвокату невольно лезло в голову сравнение с витриной кондитерской, — вопреки всякой логике изобразило трепетную радость, если не сказать — наслаждение. Что ж, супруги майоров тоже всего лишь простые смертные, радующиеся каждой возможности уличить ближнего в неблаговидном поступке.

Невероятно! Гроссенберг все еще не желал мириться с напрашивающимися выводами. Но Ягуся — такова уж была ее натура, — начав говорить, долго не могла остановиться. И она добавляла все новые и новые подробности, по мере чего возникший перед глазами адвоката образ приобретал все большую выразительность, пока наконец у него не отпали последние сомнения. Факты, факты! — откровенно однозначные, складывающиеся в весьма неприглядное целое. Гроссенберг понял, что заслуженная ветеранша, мать Леона, почему-то почувствовав себя в опасности, ради спасения собственной шкуры без колебаний решила подставить под удар Ягусю, использовать ее как щит. Дальнейшие показания майорши это подтвердили. Вахицкая цинично дала ей понять, что, имея врагов, хочет на некоторое время их обезвредить, создав видимость, будто Ягуся ее поверенная и отныне что-то знает. Она не сказала, что именно, однако намекнула, что это связано с опасностью для жизни и уж во всяком случае сулит большие неприятности. Иными словами, пригласив Ласиборскую к себе, она заманила ее, а следовательно, и ее мужа в ловушку. Враги узнают о Ягусином визите к Вахицкой и неизбежно решат, что во время этой встречи старуха распустила язык и о чем-то рассказала майорше. Но о чем? А, это уже другой вопрос!

Когда-то, очень давно, произошло нечто, о чем сейчас кому-то очень хотелось бы забыть. Поскольку Вахицкая знает об этом чуть больше, чем следовало, ей угрожает опасность. Но теперь опасность эта отчасти нависнет и над светловолосой Ягусиной головкой (независимо от того, какая на ней будет шляпка), поскольку создастся впечатление, будто и майорша знает кое-что лишнее. Недаром сестра Ванда сообщила ей, что отныне она скомпрометирована!

Но почему старуха выбрала своей жертвой и подставила под удар именно её? Это тоже особый вопрос. Вахицкая прекрасно понимает, что Ягуся не удержится и обо всем расскажет мужу, а у того есть… разные знакомые… и конечно же он не преминет с ними поделиться. А это как раз ей (Вахицкой) на руку… Если же он испугается и ни с кем делиться не станет, кто-нибудь — возможно, один из этих же знакомых — смекнет, что майор Ласиборский что-то скрывает, ибо тоже что-то знает.

— Но ведь мой муж может сказать только правду! То есть что я у вас была и вы со мной о чем-то говорили, но говорили так, что я не поняла — о чем! — воскликнула Ягуся.

— Никто вам не поверит, — ответила Вахицкая. — Я все продумала.

— В таком случае я ничего не скажу мужу!

— Скажете! Не удержитесь.

Майорша буквально оцепенела. Потом коленки ее под столом мелко затряслись. Самое скверное, что это омерзительное, бессовестное чучело совершенно подавило ее своим возрастом и повелительным тоном! Вы меня понимаете, господин адвокат? Да, адвокат отлично ее понимал; к тому же ему было известно, что Ягусе едва стукнуло двадцать три года.

Наконец Ванда Вахицкая как будто немного смягчилась и сделалась больше похожей на человека. Своей холодной костлявой рукой она похлопала Ягусю по ее маленькой ручке.

— Весьма сожалею и сочувствую вам, — сказала она. — Но, поверьте, иного выхода у меня нет. Пойдемте лучше в сад, я хочу вас кое о чем попросить, а у этих стен есть уши.

Точно в полусне, сама удивляясь своей покорности, Ягуся вышла следом за ней на веранду. Широкая лестница, разделяющая балюстраду на две части, вела прямо к клумбе, полной цветущих тюльпанов. Лимонные, пурпурные, темно-лиловые, они раскрывали навстречу солнцу свои чашечки и, покачиваясь на высоких ножках, напропалую кокетничали, завлекая бабочек, которые стайкой вились над ними, чертя в воздухе голубые и рыжеватые узоры. Тюльпанов было множество. Занятая своими переживаниями, майорша других цветов на клумбах не заметила. Какое-то отцветшее дерево — не то яблоня, не то груша — и вишневые деревца роняли на землю, казалось, уже последние лепестки, но, когда подул ветер, они вдруг посыпались в таком количестве, что деревца стали похожи на головки невест, разом потерявших каждая свою свадебную фату. Кусты жасмина были усеяны бутонами, а между ними тяжело покачивались кисти турецкой сирени. Как это возможно: кругом такая красота, а у некоторых людей ни стыда ни совести! — подумала Ягуся, и ей чуть ли не плакать захотелось. Заведя гостью в глубину сада и повернувшись спиной к дому, Вахицкая шепнула:

— Вы бы не могли сделать мне одно одолжение?

Ничего не хочу для тебя делать, чтоб ты провалилась! — подумала Ягуся. Но, сама не понимая — почему, слабо улыбнулась.

— Нет ли у вас знакомого ксендза, который мог бы ко мне зайти? — услышала она.

— Ксендзов у нас в Ченстохове тьма-тьмущая, — машинально ответила Ягуся. И подумала: "Зачем тебе ксендз? Еще одного хочешь скомпрометировать?"

— Я последнее время никуда не выхожу. И домашним телефоном стараюсь не пользоваться. Будьте добры, сегодня же позвоните какому-нибудь знакомому ксендзу — пусть ко мне заглянет. Лучше всего поздно вечером, когда совсем стемнеет.

— А если это будет армейский капеллан?

Вахицкая заколебалась:

— Пожалуй, нет, лучше нет. Я бы предпочла, чтоб это был какой-нибудь почтенный старичок, например деревенский священник. — И пристально поглядела на майоршу, которая стояла под усыпанной цветами веткой в своей соломенной шляпке, похожей на перевернутую вверх дном цветочную корзину, от слабости едва не теряя чувств. Вахицкая словно угадала ее потаенные мысли. — Даю вам честное слово, это совсем не то, что вы думаете! Я ему ничем не наврежу! — негромко воскликнула она. — Просто… просто я не исповедовалась с тысяча девятьсот двад… — Она замолчала на полуслове, видно не желая уточнять, с какого, именно года, и поправилась: — Очень давно. Лучше всего ему прийти в субботу вечером, по субботам моя Кася выходная. — Она еще раз окинула Ягу сю взглядом своих будто покрытых зеленой эмалью глаз. — Вы чрезвычайно милы. Мне правда очень, очень жаль, что я вынуждена так поступить. Но это дело государственной важности. — Вахицкая выпрямилась, одеревенела и, снова превратившись в омерзительную, бессовестную ведьму, докончила уже совершенно безжалостно. — Я знаю, теперь как вам, так и вашему мужу из-за меня не избежать неприятностей. Кха-ха! Жизнь у вас начнется — не позавидуешь. Что ж, так будет лучше для меня!

И с хрустом отломила веточку сирени. Можно было подумать, что таким образом она мысленно с кем-то расправилась.

VI

Тут пани Вахицкая, пожалуй, допустила оплошность, напрасно упомянув о деле "государственной важности". Известно уже, как Ягуся, сама будучи горячей поборницей "государственных интересов", реагировала на звук подобных слов. Домой она помчалась стрелой, несмотря на тесные белые туфельки на высоких каблуках, в результате чего в мужнин кабинет, служивший одновременно гостиной, вошла, сильно хромая. Майора дома еще не было — он приходил обедать только к трем. Сперва в воздух взмыла одна туфелька, потом полетела в угол другая, и Ягуся с ногами плюхнулась на диван. Ска просто дрожала от нетерпения. В делах "государственной важности", как известно, нельзя мешкать. Жена офицера — это его начальник штаба, его персональная "двойка". Вовремя предупрежденный муж будет знать, как действовать и кому доложить об этой невероятной истории с Вахицкой. А именно: пребывавшему в городе офицеру контрразведки, фамилии которого Ягуся, разумеется, не может назвать даже адвокату. Она даже не скажет, блондин он или брюнет. Тут заодно выяснилось, что юная майорша испытывает неподдельное восхищение вторым отделом генерального штаба и его сотрудниками. Какая опасная у них работа! А какие блестящие результаты! Наша "двойка" лучшая в мире, даже "Интеллидженс сервис" и прочие разведки ей завидуют. Они нашим в подметки не годятся, куда им!

Надо признаться, что в те времена бытовала и такая точка зрения; и подобный энтузиазм разделяла определенная часть общества, несколько напоминая тех болельщиков, которые преданно и неизменно аплодируют только футбольной команде своего города. "Двойка" же, не скупясь на саморекламу, вероятно, делала все возможное, дабы число своих болельщиков умножить, и нисколько не боялась в этом отношении переборщить. В столичных кафе, например, шептались — адвокат впоследствии сам это слышал, — будто отечественная разведка первая и единственная прознала про всю подноготную романа английского короля Эдуарда Восьмого с разведенной американкой миссис Симпсон, а также осторожно намекали, что польская разведка, господа, невероятная силища: короны с королевских голов может снимать! А еще — несколько позже — воздух в кафе всколыхнула дрожь восхищения, когда кто-то, якобы по неосмотрительности, рассказал кое-что о фантастических подвигах в Германии офицера польской разведки Сосновского — блестящего светского льва, ловеласа и игрока, который, покорив сердца всех секретарш немецкого Военного министерства, получил доступ к любым сейфам и шифрам. Теперь-то, годы спустя, мы знаем, что все было не совсем так.

Но, как известно, всякая медаль имеет две стороны. С течением лет выявилось также немало фактов, действительно делающих честь нашей разведке; история начинает по достоинству оценивать ее вклад в дело нашей борьбы с немцами. Опубликовано много интересных документов, взять хотя бы "Битву за тайну" Казачука или дневник министра Гавронского, нашего посла в Вене во время аншлюса; в нем содержатся лестные свидетельства деятельности офицеров и агентов, подчинявшихся военному атташе Речи Посполитой, и особо отмечаются точность их диагнозов и блестящее умение использовать обстановку. Все это тоже правда — вот она, другая сторона медали. Однако в описываемый период в Ченстохове была на виду лишь одна ее сторона — рожденная слухами. Она могла вызвать, и вызывала, только две реакции: либо нечто похожее на реакцию старика нотариуса Повстиновского, либо — на реакцию юной Ягуси.