Певец тропических островов

— Вы еще не сказали, как зовут эту особу, — послышалось из кресла.

— Ванда Вахицкая!

— Ва-хиц-кая? — В голосе, произнесшем эту фамилию, прозвучало не столько изумление, сколько смущение и растерянность.

Так мы иной раз смущаемся, когда из-за внезапного провала в памяти, увидев в трамвае знакомое лицо, не можем решить, следует ли поклониться. А вдруг это кто-то незнакомый?

— Вахицкая? — повторил пан Янек. — Что-то я ни про какую Вахицкую у нас в Ченстохове не слыхал… Ва-хиц-кая? Кто такая? Вы ее знаете? Что за личность?

— Ка-ак? Вы не могли не слышать этой фамилии! Она чуть ли не золотыми буквами пропечатана во всех брошюрах о деятельности Польской военной организации! Сам Рымовский, не то Сирко-Серошевский, когда-то о ней писал в "Газете польской". Якобы в те времена она носила на пальце перстень — огромный, вот такой, открывающийся, — и там, под камнем, был тайничок, а в нем цианистый калий, с которым она никогда-никогда не расставалась. Так говорят! Я сама слыхала! Но сегодня я никакого перстня у нее на руке не заметила. И вообще убедилась, что она мерзкая и бессовестная, я ей совершенно не верю! Совершенно. Ни на столечко! Коршун, а не женщина! — Наивная майорша умолкла.

Теперь она почувствовала разочарование оттого, что пан Янек неожиданно оказался так туп. Он все не мог сообразить, о ком идет речь, даже лоб потер ладонью. Только упоминание о цианистом калии — единственно! — произвело на него впечатление. Он пренебрежительно — что было довольно-таки неуместно — хмыкнул. Оказывается, он отлично в этом разбирался. В чем? Ну, скажем, в таких вещах, как цианистый калий. Он объяснил Ягусе, что этот яд обладает особым свойством: очень легко выдыхается. А выдохнувшись, становится безвредным. Так что Вахицкая могла с равным успехом носить в перстне сахарную пудру.

— Правда? Серьезно? — обрадовалась Ягуся. — Вот ви-диге!.. Даже тут эта мерзкая особа поступила непорядочно… Подумать только! Позволила окружить свое имя легендой, возносящей ее до небес и насквозь лживой! Вы в самом деле ничего о ней не слышали, пан Янек? Не псевдоним, кажется, сестра Ванда.

— Вы ведь знаете, меня больше интересует немчура…

Да. Пан Янек неотступно следил за зарождавшейся тогда "пятой колонной", знал все о происках ее агентов, о каждом их шаге, о контактах с некоторыми нелояльными гражданами… Последние тоже были у него на заметке, да-да! Но что общего может иметь какая-то Вахицкая, к тому же, как вы утверждаете, старая патриотка, с этой немчурой? Подумайте хорошенько сами, панн Ягуся. Почему это должно меня интересовать, с какой стати? Кроме того…

— Кроме того. — Кресло еще пододвинулось, и из глубины его на этот раз повеяло чем-то пронзительно неприятным. — Дело в том, пани Ягуся, что у нас подобные вещи вообще невозможны. Чтобы кто-то кому-то мстил? Кто? За что?! Как вы это себе представляете? Уж и не знаю, что о вас думать…

Мерцающие на обивке звездочки вдруг будто потускнели. Майорше почудилось, что ее парадное кресло, предмет зависти всей Ченстоховы, такое домашнее и привычное, вдруг исполнилось враждебной силы, готовящей ей какой-то подвох. Ну не странно ли это, господин адвокат? Она даже начала кресла бояться и, продолжая беседовать с паном Янеком, старалась смотреть куда угодно, только не в ту сторону. У нее появилось ощущение, будто что-то случилось или она совершила бестактность, неизвестно только — какую. Ей и до сих пор это непонятно. Да, она сказала, что кто-то будет мстить Вахицкой, если та проговорится, — ну и что? Это ведь совершенно естественно. Почему же пан Янек так возмутился?

Все же он попросил ее рассказать поподробней, что и как было. Но именно это и оказалось самым скверным — хуже всего остального. Потому что она ни с того ни с сего начала путаться. Рассказ не клеился, когда же Ягуся дошла до кульминационной точки, то окончательно растерялась и никак не могла объяснить, чем ей угрожала Вахицкая и почему она должна считать себя впутанной в какую-то историю и, соответственно, чем-то скомпромети-резанной. Она по-прежнему ощущала присутствие кресла, которое теперь молчало, и молчание это становилось все более тягостным. В конце концов Ягуся не выдержала и воскликнула, точно оправдываясь, хотя, видит бог, оправдываться у нее не было никаких, ну просто никаких причин:

— Надеюсь, пан Янек, вы верите, что я ничего не знаю! Ничегошеньки! И тем не менее эта ходячая непорядочность, этот каркающий коршун утверждает, что теперь меня и даже моего Кубуся ждут сплошные неприятности! Что люди станут говорить, будто мы что-то знаем. А я, клянусь памятью покойной мамы, ничего не знаю. Ничего!..

Кресло безмолвствовало. И тут произошло нечто, от чего майорша вдруг осеклась, точно ей внезапно зажали ладонью рот. Она даже чуть не подавилась последними своими словами. Шея ее напряглась, кадык заходил туда-сюда, а сама она рывком откинула назад голову. И онемела, почувствовав при этом, что краска волнения отхлынула от ее щек и она побелела как полотно. А когда человек белеет как полотно, у него обычно возникает неприятное ощущение, очень похожее на страх. Что же произошло? Что произвело на Ягусю столь ошеломляющее впечатление? Будто молния сверкнула, господин адвокат! Молния пронзила Ягусин мозг, растрепав локоны и осветив в ее головке какой-то потаенный, до сих пор погруженный в темноту уголок. Ягусю вдруг озарило, и она поняла, что… говорит неправду: ведь она уже что-то знает. Очень возможно, что сама встреча с Вахицкой и разговор с ней — важные и кого-то не устраивающие факты, а ей они известны: ведь она в этой беседе участвовала. Вахицкая, например, сказала, что должна защищаться, что-то ей грозит… и Ягуся об этом знает! Вахицкая призналась, что когда-то, очень давно, произошло что-то (наверняка связанное с политикой), от чего сейчас кому-то чрезвычайно неуютно… а она и об этом знает! Правда, что именно произошло, ей неизвестно, но она знает: что-то там было! Разве этого не достаточно? Разве мало одного того обстоятельства, что она знает о существовании в Ченстохове некоего обнесенного оградой дома на тихой улочке, в котором живет особа хоть и весьма заслуженная, правоверная, награжденная высшим орденом, но тем не менее панически опасающаяся врагов и приглашающая к себе малознакомую женщину для того, чтобы совлечь ее в какую-то интригу? Особа эта почти не выходит из дому и желает исповедаться, причем втайне, непременно под покровом ночной темноты. Она на "ты" с воеводами, но, хотя ей грозит опасность, почему-то не обращается к властям — скажем, в полицию, — а заводит состоящий из сплошных намеков разговор со своей неискушенной гостьей, упоминает о деле государственной важности и заявляет, что теперь из-за нее на головы супругов Ласиборских посыплются несчастья и, возможно даже, их жизнь в опасности. В общем, это несомненно сенсационная история, и Ягуся о ней знает. А теперь и пан Янек знает, что она знает. И потому синее бархатное, усыпанное мерцающими звездочками кресло так упорно молчит. Значит, права была Вахицкая, утверждая, что отныне Ягуся впутана в какую-то историю.

Глава десятая

I

Имея среди своих клиентов немало политиков — как известно, в то время эпидемия разводов в правительственных кругах распространялась со скоростью весеннего паводка, — адвокат Гроссенберг невольно постигал некоторые тайны их профессии. Хотя слово "профессия" в данном случае не совсем уместно. Политика по сути своей — ремесло и таковым должна быть всегда. Но история Польши, к сожалению, складывалась так, что стране вечно недоставало времени для создании кадров профессиональных политиков — тут требуются десятилетня, стойкие традиции и преемственность власти. Так что в тридцатые годы государством управляли преимущественно дилетанты, более тли менее толковые, которые сами недоумевали, какая сила усадила их в министерские кресла и почему, несмотря на их непрофессионализм, управляемый ими государственный корабль пока еще не дает течи и даже плывет вперед. Иллюстрацией тому может послужить, например, один случай, о котором стало доподлинно известно Гроссенбергу. Неплохой военный врач Славой-Складковский приказом Пилсудского был назначен премьером, хотя в душе не чувствовал ни малейшего призвания к этой исторической миссии. Свои обязанности, впрочем, он выполнял исправно — слушаюсь, господин маршал! — часто устраивал неожиданные санитарные инспекции и особенно прославился тем, что приказал в деревнях все отхожие места покрасить в зеленый цвет. Тем не менее государственный корабль спокойно плыл дальше. Сам факт, что польское государство все же существует, приводил премьера-врача в восхищение, к которому примешивалось неописуемое удивление. Из весьма достоверных источников адвокат слышал, что генерал Славой-Складковский имел обыкновение — то ли в своем кабинете в президиуме Совета Министров, то ли в неофициальной обстановке за столиком ресторана — буквально каждый день восклицать: "Подумать только, эта кобыла все еще идет!.." Под "кобылой" подразумевалось государство. Государство, которое продолжало нормально жить: граждане рождались и умирали, торговля процветала, ходили трамваи, курсировали поезда и даже пароходы, после жатвы справлялся праздник урожая, в домах жили люди, работали различнейшие учреждения — словом, все это распрекрасным образом существовало как бы даже вопреки логике, поскольку логично было бы предположить, что государство, которым руководит человек, в доверенном ему деле не разбирающийся — если не считать зеленых нужников! — вот-вот развалится. Потому-то генерал Славой-Складковский якобы так и не смог оправиться от изумления, что в эпоху его премьерства "кобыла все еще шла!"… Но это маленькое отступление.

Адвокат Гроссенберг слышал еще одну историю. Некий легионер, тоже бывший член Польской военной организации, сын благороднейшего и добрейшего старца — провинциального судьи, которого Гроссенберг знал лично, — в один прекрасный день в Варшаве получил назначение на пост руководителя службы безопасности. Это был гладко выбритый красивый мужчина с кошачьими мягкими повадками, но с чрезвычайно холодной улыбкой… Он пользовался репутацией человека предприимчивого и жесткого, который, однако, все дела обделывал в перчатках. В общем, по характеру он вполне соответствовал своей новой должности. И вот что вскоре случилось. Пробыв на посту всего лишь несколько дней, руководитель службы безопасности под каким-то предлогом покидает свой кабинет и, сев в скорый поезд, словно испуганный мальчик к папе за помощью, отправляется к отцу в провинцию. Старый судья, с симпатией относившийся к адвокату, потом по секрету ему об этом рассказал. Будучи человеком высокоидейным и патриотом, а теперь спокойно живя на пенсии, наш судья был огорошен, если не сказать — потрясен, состоянием сына и тем, что с ним приключилось. Шеф безопасности с ходу признался папеньке, что с того момента, как приступил к своим обязанностям, не сомкнул глаз — не спал буквально ни одной ночи. Ворочался в постели с боку на бок либо до утра просиживал с книжкой в кресле за письменным столом. Но даже читать — и то не мог. "Ну а что же все-таки случилось?" — "А вот что: приняв дела, я узнал, кто числится в списках агентов службы безопасности. Вы себе не представляете, папа! Там такие фамилии, такие фамилии! — мне бы никогда в голову не пришло, что эти люди могут быть платными шпиками и доносчиками. Разумеется, я буду держать язык за зубами и никогда никого не назову, но среди них есть особы с безупречной репутацией, пользующиеся всеобщим уважением, а то и почетом и популярностью! Так сказать, сливки общества, господа и дамы, которые материально вполне обеспечены, но тем не менее не брезгуют умножать свои доходы с помощью дурно пахнущих деньжонок из специальных фондов службы безопасности. Причем, что знаменательно и особенно мерзко, гонорары их вовсе не велики: аппарат госбезопасности деньгами не бросается и зачастую получает нужную информацию буквально за гроши! Так что осведомителю — эти господа и дамы на профессиональном языке именуются осведомителями, — как, впрочем, и простому топтуну, вознаграждения за деликатную услугу, оказываемую весьма неделикатным способом, едва может хватить на несколько ужинов в ресторане".

И старик отец, и сын были взволнованы до глубины души и почувствовали себя с ног до головы забрызганными грязью, от которой никак не могли отчиститься. Но потом, как люди идейные и преданные государственным интересам, сообща пришли к убеждению, что государство трудную — поскольку она грязная — работу поручает самым чистым своим гражданам. Утешась сознанием этого, шеф службы безопасности возвратился в Варшаву, где еще долго исполнял свои обязанности, больше уже не кривясь и не привередничая. Однако это тоже маленькое отступление — речь сейчас пойдет о другом.

Адвокату Гроссенбергу еще кое о чем довелось слышать. А именно: о некоем явлении не столько морального, как в последнем случае, сколько, скорее, психологического порядка. Некоторые политики рассказывали ему, что по мере своего продвижения по служебной лестнице порой испытывали захватывающее ощущение, будто с каждой ступенью приближаются к хранилищу каких-то тайн. То были секреты государства, пока еще отгороженные от них занавесом. Однако, когда они подступали к самому занавесу, им начинало казаться, что за ним скрывается страшная бездна! У них просто в глазах темнело от предчувствия, какая большая ответственность ляжет на их плечи — и прежде всего сколь тяжким окажется груз герметического знания, то есть приобщения к государственным тайнам — этим плодам добра и зла. Вероятно, будь они профессионалами, подобные потрясения им бы не грозили. Но профессионалом никто из них не был, и потому вели они себя отнюдь не как государственные мужи, а как самые обыкновенные обыватели, проживающие на Жолибоже или на Воле. Кстати, трудно себе представить физиономию обитателя Жолибожа, который вдруг случайно прикоснулся бы к государственной тайне, трудно вообразить, как его бы мороз подрал по коже от неожиданного ужаса и — оправданного, впрочем, — смятения.