Певец тропических островов

— А-а, очень рад, — дружески приветствовал его композитор и привстал над своим столиком.

Адвокат поспешил пожать протянутую ему знаменитую руку.

— Вот нагрузился книжками, — сказал он словно в свое оправдание и хотел было положить пачку на кресло за соседним столиком, но Шимановский предложил ему стул рядом с собой.

Когда мы видим у кого-нибудь в руках книгу, невольно хочется узнать, как она называется. Адвокат тем временем, все еще испытывая смущение от окружающего Шимановского ореола славы (или не столько славы, сколько неизменного обаяния его личности), присел рядом, что-то пробормотав извиняющимся тоном.

— Какие-нибудь новинки? — кивнул Шимановский на пачку книг.

На белой крахмальной салфетке перед ним стоял весьма незатейливый полдник. Кофе со сливками и несколько ломтиков ржаного хлеба, который Шимановский, помазав маслом, круто посыпал солью. Это была его излюбленная еда — возможно, потому, что походила на деревенскую и напоминала ему молодость, проведенную на Украине.

— Приобрел несколько французских книжек, — ответил Гроссенберг. — В том числе воспоминания Джесси Конрад.

— Конрад? — услышал он. И вдруг заметил, что в блестящих умных глазах музыканта промелькнула тень.

— Говорят, вы его знали? — спросил Гроссенберг.

— Нельзя сказать, знал. Просто мне случилось однажды побывать у него дома…

И тут адвокат услышал, как это произошло. Польский посол в Лондоне Константин Скирмунт (значит, ото могло быть году в двадцать втором или несколько позже) давал прием с благотворительной целью — для нужд Полыни. На этом вечере должен был выступать Кароль Шимановский. Но послу захотелось пригласить еще одного знаменитого соотечественника — Конрада. И он упросил композитора поехать к писателю и от его имени и от имени посольства уговорить того принять участие в намеченном торжестве. Шимановский во всеоружии своего неотразимого обаяния отправился в мастерскую писателя. Мастерская одновременно служила гостиной. Шимановский, едва его туда ввели, сразу узнал известного ему по фотографиям уроженца наших восточных окраин. Естественно, он заговорил с ним по-польски. Однако на лице Конрада появилась чуть приметная гримаса раздражения. Довольно резко, на безукоризненном французском языке, он спросил гостя, не говорит ли тот по-французски.

— Он явно не хотел ни словечка произнести по-польски, — закончил Шимановский; омрачившая его взгляд тень так и не рассеялась. Но, собственно, почему? Забыть родной язык Конрад не мог, поскольку уехал из Польши, когда ему шел уже восемнадцатый год. Быть может, он стеснялся своего акцента — но разве у него был акцент? В общем, непонятно. Разговор продолжался по-французски, причем гость вскоре почувствовал, что своим визитом удовольствия хозяину не доставляет, напротив — тот озабочен и даже несколько раздражен. Со старосветской галантностью поблагодарив посла за оказанную честь, он категорически отказался участвовать в вечере. Холодок растаял было, когда речь зашла о висящей в гостиной фотографии Бобровского. Эту фотографию Шимановский помнил еще по Тимошевке [40] … Однако чутье подсказало ему, что засиживаться не стоит, и он вскоре откланялся.

40

Тадеуш Бобровский — дядя Конрада; в Тимошевке родился Шимановский.

Вот и все. — Но… что-то в этом было, чего я до сих пор не могу понять, — добавил, заканчивая свой рассказ, композитор. — Я чувствовал: что-то за этим стоит; только что? Не знаю…

— А я слыхал другую историю, — начал в свою очередь Гроссенберг. — Из вторых уст, правда, так что за достоверность не поручусь. Однако человек, который мне это рассказал, тесно сотрудничал с нашим МИДом, и потому я склонен ему верить — он был неплохо информирован. Речь шла о романах Жеромского, которые автор с дарственной надписью послал Конраду и за которые тот якобы горячо его благодарил. Так сложилось мнение, будто Конрад высоко ценил эти романы. А после его смерти оказалось, что он даже не разрезал подписанные Жеромским книги.

Опять наступила пауза.

— Да, но… понятно, что никогда… Какое там… — немного погодя произнесли в один голос Шимановский и адвокат.

Упаси бог! В порядочности Конрада никто не сомневался. Только… только все это было неспроста. А может быть, во всем виновата Элиза Ожешко?..

В эту минуту в вестибюль с двух сторон одновременно — от лифта и из наружной двери — вошли две группы мужчин и женщин, вероятно имеющих какое-то отношение к опере; адвокат узнал известного дирижера и театральную художницу. На фоне обыкновенных пиджаков и платьев особенно живописно выделялись белые, украшенные народным орнаментом штаны Ваврытко, которого неведомо какой горный ветер занес сюда с Татр; впрочем, возможно, и не ветер, а что-то связанное с балетом "Харнаси" [41] . Рядом с ним шел тот самый, слегка похожий на лорда Дугласа, юноша с капризными глазами.

41

Тадеуш Бобровский — дядя Конрада; в Тимошевке родился Шимановский.

Адвокат встал и, попрощавшись с композитором, пересел за другой столик в глубине возвышения. Прошло еще несколько минут, наконец появился Вахицкий. От него попахивало пивом, глаза были обведены темными кругами. В тот день он произвел на адвоката в высшей степени неблагоприятное впечатление, что и отразилось на их отношениях.

III

— Ха!.. — по своему обыкновению воскликнул Вахицкий. — Ха! Ей-богу, мне это все больше начинает нравиться.

Они беседовали уже почти целый час. Гроссенберг с немалым облегчением (это было в начале их разговора) отметил про себя, что на столике не появилось никаких крепких напитков. Леон пил только черный кофе — покончив с одной чашкой, попросил принести вторую. Помня о недавнем его признании, что он "умеет придавать лицу любое выражение" и вообще он актер, адвокат заподозрил, уж не разыгрывает ли его знакомец и сейчас комедию, намеренно демонстрируя свое воздержание.

Впрочем, привезенные Гроссенбергом из Ченстоховы новости вполне могли заменить Вахицкому возбуждающее действие алкоголя; он даже хлопнул себя по колену: ха!.. Будто обрадовался, услышав, что вторжение в подвал смахивает на инсценировку. А от описания ночного осмотра материнского дома Надгородецким прямо-таки пришел в восторг. Опять "ха!". Лишь когда, опустив некоторые детали, адвокат повторил рассказ Ягуси Ласиборской, Вахицкий неожиданно посерьезнел.

— Вы с ней еще увидитесь? — спросил он.

— Да. Она обещала на днях приехать в Варшаву.

— Увы, увы, — вздохнул Леон. Адвокат подумал, что сейчас он, вероятно, похож на свою мать; и в самом деле, Вахицкий мотнул головой, словно что-то клюнул. После чего воскликнул: — Медицина — это стена!

— Не понимаю, в каком смысле?

— Стена, о которую можно разбить голову. Что бы ни происходило, болезнь с точки зрения медицины всегда только болезнь. И ничего тут не поделаешь. Вся штука в том, что нельзя с этим не согласиться. Мать была больна, очень больна — это факт. Я сам ее видел. — Леон опять вздохнул. И вдруг словно что-то припомнил. Что-то удивительное или забавное. И переменил тему: — Знаете, кого я тем временем навестил? Помните, я рассказывал, что познакомился на пароходе с неким ювелиром? Так вот, я его разыскал и побывал у него в магазине.

— А зачем? — удивился Гроссенберг.

Кое-что он действительно помнил, хотя знал об этом знакомстве Вахицкого далеко не все. О том, например, что у ювелира имелось разрешение на оружие и он носил при себе браунинг, Леон рассказывал. Но он скрыл, что тогда на палубе впервые была произнесена фамилия Вечоркевич. Ни словечком об этом не обмолвился. И потому истинные побуждения, заставившие Вахицкого отыскать на Налевках ювелирный магазин Попеличика, пока оставались для адвоката загадкой.

Между тем ничего загадочного тут не было. Просто однажды дождливым днем какая-то сила потянула Леона в тот магазин. А что, если в кармане своего пиджачка ювелир прятал не только личное оружие, но и ответ на вопрос, кто же, собственно, такой этот капитан? Довольно распространенная фамилия Вечоркевич постоянно вертелась у Леона в голове, и в конце концов это стало его тяготить. Ему захотелось побольше разузнать о человеке с белыми веснушчатыми руками. Хотя он почему-то предпочитал в этом не признаваться, на самом деле они (эти руки) его заворожили. Трудно постичь механизмы действия магнитов, определяющие отношения между людьми, — законы взаимного притяжения и отталкивания. Впрочем, данный случай, нужно согласиться, был довольно-таки неординарный. Впоследствии Леон говорил, что вся эта история наводила его на мысль о трясине, поверхность которой, поросшая зеленью, прогибается под ногами, причем сперва увязает только каблук, но затем и подошва, и носок, так что человек, испугавшись, с невольным криком отпрыгивает на твердую кочку. Именно отпрыгивает. Ну а если этому человеку страх, напротив, доставляет удовольствие? Кроме того… как можно сравнивать с трясиной дело, за которым маячат — а Леон в это верил — высшие цели! Он все же был сыном своей матери.