Пифагор

— Пока в Навплию, к отцу. А там в ненавистные тебе Афины за мудростью.

— Обери их до нитки! — выкрикнул Эвпалин не то в шутку, не то всерьёз.

Сражение

В то утро самосцы заметили с городских стен и с кровель приближающиеся столбы пыли. Нет, это не овечье стадо, гонимое до наступления жары в горы, а воины из города, не имеющего стен, ибо лучшая его защита — доблесть мужей. И вот уже луг по обе стороны Священной дороги запылал от блеска вражеских доспехов. Мог ли кто год назад и помыслить о том, что недруги будут грозить городу не с моря, а со стороны Герайона, может быть уже ими захваченного и разорённого. Оставалось надеяться на крепость городских стен и искусство критских стрелков. Но где же они, эти наглые чужеземцы, которых Поликрат все эти годы содержал на средства города для защиты собственной власти? На стенах их не более сотни. Неужели тиран увёл наёмников оборонять и без того неприступную Астипалею, оставив город без защиты?

Наступающие всё ближе и ближе. Уже видны их яростно пылающие глаза и полуоткрытые рты. Уже слышна их песня.

Вражеских полчищ не ждите, о граждане Спарты. Мы на чужой стороне вас прикрываем от бед.

И вдруг город огласился ликующими криками. Из-за холма показались критяне. Их вёл сам Поликрат, окружённый телохранителями в синих гиматиях. Засвистели стрелы. Сейчас спартанцы будут прижаты к стенам и расстреляны с двух сторон. Но так могло показаться лишь тем, кто не встречался со спартанцами на поле боя.

Прозвучала команда Дориэя. Спартанцы развернулись и, чего трудно было ожидать от тяжеловооружённых, стали наступать короткими перебежками, явно стремясь отрезать критянам отход к холмам. При виде угрозы Меандрий приказал открыть ворота, и критяне во главе с Поликратом устремились к ним. Но ещё до того как опустился щит ворот, двое спартанцев, отделившись от вождя, бросились вдогонку беглецам. И им одним удалось ворваться в город.

Это были Архий и Либон, На глазах граждан в самом городе развернулся бой двоих против всех. Став спинами друг к другу, храбрецы отражали нападение критян и сразили и ранили многих, пока не пали на том же месте.

Дядя Пифагор

Сразу же, спустившись с холма в низину, Пифагор услышал ребячий визг. Судя по всему, мальчики играли в войну. Те, кто залез на поваленное дерево, — осаждённые, носившиеся вокруг, крича и угрожая палками, — осаждающие.

«Конечно же я у цели, — решил он. — Кто же ещё на Пелопоннесе может изображать осаду и при этом выкрикивать по-ионийски, как не дети самосских изгнанников?! Разумеется, никто им не рассказывал, что Пелопоннес был когда-то родиной их предков, покинувших полуостров, чтобы сохранить свою свободу и речь. Но зато им известно, что их отцы и старшие братья воюют с такими же ионийцами, как они сами, в союзе с теми, кто говорит на дорийском наречии, кто превратил всех остальных, не сумевших переселиться, в илотов. Они, наверное, ещё не обучены счёту, но уже усвоили урок, что Полемос [49] — отец всего. Наверное, он возник вместе с Эросом, как его пара, а потом уже появилось всё остальное — белое и чёрное, сладкое и горькое, жизнь и смерть».

49

Полемос — война (греч.).

Увидев постороннего, дети замолкли. Те, что были на дереве, сошли вниз и смешались с остальными.

— Воины! — обратился к ним Пифагор со всей серьёзностью. — Простите, что ненароком помешал. Нет ли среди вас сыновей Эвнома?

Вперёд выдвинулся толстощёкий мальчик лет десяти с палкой в руках.

— Ты, наверное, мой дядя Пифагор? — спросил он.

Пифагор улыбнулся.

«Какое простое, доброе и неожиданное слово», — подумал он.

— Да, ты не ошибся. А теперь, сын Эвнома, поведи меня к своему деду Мнесарху. Он, наверное, уже не надеется на встречу со мной и обольёт меня слезами. А потом... а потом ты сможешь вернуться защищать свой Самос, ибо, кажется, разговор предстоит долгий.

Разговор был и впрямь долгим. Если раньше отец мало интересовался двадцатилетними странствованиями сына, об этом последнем, длившемся менее года, он хотел знать всё, особенно то, что произошло после прибытия в Эрик, ибо о том, что было раньше, он успел выспросить у Леонтиона.

После одного из бесчисленных вопросов, которыми Мнесарх прерывал рассказ, Пифагор подумал:

«А ведь верно говорят — что стар, что млад. К отцу вернулась любознательность, о которой я не мог знать, ведь для меня он всегда был взрослым».

Когда расспросы дошли до прибытия кораблей в Навплию и встречи с Эвномом, Пифагор перебил:

— А теперь твой черёд, отец. Ты ведь тоже странствовал. Как тебе удалось вырваться с Самоса? Тебе помог Эвпалин?

— Нет. Эвпалин был ещё на острове, когда ночью, дней через десять после твоего ухода, раздался стук. Я зажёг светильник и открыл дверь. И прежде чем пришелец назвался, я его узнал — ведь я его видел во сне вместе с тобой в день твоего возвращения.

— Ты хочешь сказать, что это Абибал?! — удивился Пифагор.

— А кто ещё другой? Он повёл меня к своему керкуру.

— Но ведь я не мог ему этого поручить! Как он узнал? Как отыскал наш дом?

— И ты меня об этом спрашиваешь?

— Нет, самого себя. Ну и задал мне Абибал загадку! Надо сказать, что, оставив тебя, я всё время испытывал волнение. Ты ведь оставался заложником. Но я ни с кем не поделился. А что, если это Залмоксис?

— Какой ещё Залмоксис?! Ты мне о нём ничего не говорил.

— Раб Метеоха, сына Мильтиада.

— Какого Мильтиада? Херсонесского?

— Да, афинянина. Залмоксис был со мной на корабле до Кипра. Удивительный мальчик! Конечно же это он прочёл мои мысли и догадался о моём волнении. Только он мог направить к тебе Абибала.

Дикари

Поликрат и Меандрий шли по огибавшей город стене, разговаривая вполголоса. Внизу пылали костры, и вместе с едким дымом доносился запах горящего жира. Но голосов не было слышно.

— Молчуны, — пробасил Меандрий раздражённо. — Я просил стражей прислушиваться, о чём они говорят, чтобы хоть что-нибудь выведать об их планах. Жарят и жрут баранину! Иногда перебрасываются отдельными словами и так же молча занимаются эросом.

— Жаль, — сказал Поликрат. — Я ещё думал, не подослать ли к ним наших красоток, чтобы они развязали им языки. Наверное, и те, что ворвались к нам в город, были любовниками.

— На всякий случай, — отозвался Меандрий, — я приказал положить трупы в мёд. Если спартанцы захотят их похоронить, можно будет вступить в переговоры. И ещё я подумал: что заставило спартанцев вопреки их обычаям покинуть Пелопоннес? Обещание богатой добычи?

Поликрат прислонился к выступу стены и внимательно посмотрел на своего казначея.

— Допустим. Хотя мне трудно себе представить, как Силосонт смог их уговорить.

— Тогда, — продолжил Меандрий, — мы можем им дать наличными.

Поликрат рассмеялся:

— Но золото ведь ещё у Оройта.

— Хватит и своего.

Меандрий засунул руку за гиматий, и на его ладони заблестела горсть монет.

— Золотые! — выдохнул Поликрат. — Откуда это богатство? Не отыскал ли ты клад Анкея?