Пифагор

Аристофилид опустил глаза.

— Конечно же. Но когда там успокоится.

— Успокоится? — повторил Демокед. — Что ты имеешь в виду?

— Смуту. Кротонцы ополчились против пифагорейцев. Дело может дойти до кровопролития.

Морщина прорезала лоб Демокеда.

— Мне кажется, моё присутствие там необходимо. Не оставить ли триеру персам и воспользоваться подаренным моему отцу судном? Нет, лучше я доберусь по суше.

— Разреши дать тебе совет, — сказал Аристофилид. — В гавани стоит быстроходный корабль Никомаха.

— Кто это?

— Посидонец и друг Пифагора. Можешь взять на его корабль что-нибудь из царских даров.

— Нет! Я вернусь в Кротон с пустыми руками и с чистой совестью. Впрочем, можно захватить оковы.

— Оковы?! — удивился Аристофилид.

— Золотые оковы, — объяснил Демокед. — И подобно тому как дева, вступая в брак, приносит в дар Гере свои детские туфельки и игрушки, я пожертвую их богине в память о годах, проведённых в Персии, о дворце, в котором я был пленником, о золотом моём рабстве.

— Дай я обниму тебя, друг, — проговорил Аристофилид. — Ты побеждал многие болезни, и, может быть, тебе удастся утихомирить разбушевавшуюся Ату [81] , внести успокоение в смятенные умы.

Всё было тихо. Лишь изредка до слуха доносился плеск бивших о борт волн. Вечерний туман, окутывая бухту, полз по полуострову, смывая, словно губкой, дом за домом. Стал накрапывать дождь, и под ладонью заскользили, словно натёртые маслом, перила.

«Это судно шире финикийского, — подумал Демокед, — и, кажется, рассчитано на перевозку леса. Его владелец не похож на обычного торговца. Недаром это друг Пифагора. Но почему он не даёт команду поднимать якоря? Что-то его волнует, и он тоже вглядывается в берег».

81

Ата — богиня умопомрачения и раздора.

Внезапно в шорох капель ворвался дробный стук. Сквозь туман проступили человеческие фигуры. Юноша и совсем молоденькая девушка, схватившись за руки, бежали к кораблю. Они выглядели так, словно уходили от погони.

— Не на Кротон ли корабль? — крикнул юноша, подбегая.

— На Кротон, — отозвался Демокед. — Но будет лучше, если ты возвратишь похищенную отцу.

— Я к отцу её и везу, — ответил юноша.

И тотчас с кормы прозвучал радостный возглас Никомаха:

— Это ты, Гиппас?! Наконец-то ты решился и снял с меня обет. И теперь я не буду бояться смотреть в глаза, пронизывающие насквозь.

Сказка без конца

«Скакал я сегодня полночи

И ржание слышал во сне.

И словно бы кто-то хохочет

Иль, может быть, плачет по мне.

Должно быть, белая ласка

Спугнула в конюшне коня?»

Ответил гаруспик с опаской:

«Окончилась сказка твоя».

Город ликовал. Поток Сириса прорвал невидимую сагрскую плотину, перекрывавшую в душах кротонцев поры, и наружу вырвалась радость. С венками на головах они высыпали на улицы и, обнимаясь, пели забытые гимны. В хмелю первой за многие десятилетия победы Совет пятисот принял решение воздвигнуть алтарь Гераклу, предку Дориэя, и наградить его самого званием почётного гражданина. На мраморной доске у пританея имя Дориэя появилось сразу же за именем Пифагора.

Ночью на агоре зажглись костры, и на весь город распространился запах поджариваемого бараньего сала и тмина.

Зная любовь спартанцев к агонам, кто-то предложил состязаться на прожорливость. И конечно же всех одолел Дориэй, прямой потомок Геракла, по преданию съевшего по пути в Микены в один присест целого быка Гериона. Так же, как кротонец Милон был самым сильным из смертных, Дориэй был самым прожорливым. Толпа подхватила Дориэя на руки, чтобы понести его в гавань, но не сумела удержать. Падая, он своей тушей переломил нескольким кротонцам руки и ноги.

И в это время на полную луну легла тень. Наступил мрак. Ликование сменилось воплями отчаяния.

— Это колдуны! Они в доме Милона!

— Туда! Туда! Это они, звездочёты!

С каждым мгновением толпа увеличивалась. Крики подняли на ноги и тех, кто отсыпался у себя в домах. Среди них были люди спокойные, неспособные на преступления, но неистовая энергия разъярённой толпы заразила и их, и они понеслись, что-то выкрикивая, неведомо кому угрожая.

День первой олимпийской победы Милона решено было отпраздновать в его кротонском доме. Туда отправились все математики, кроме Хирама, оставленного для наблюдения за затмением.

— Друзья, — начал Пифагор, когда все уселись, — статуя Милона на агоре, а дух этого удивительного человека с нами. Не будь его, не было бы нашего храма Муз. Ведь это он добился для него участка и постоянно поддерживал его всем, чем только мог. Не было ещё ни одного мужа, одержавшего в состязаниях с сильнейшими столько побед, и ни одного атлета, который одновременно был бы учёным.

За стенами послышался шум. Подбежав к двери, Эвримен сообщил, что движется откуда-то взявшаяся толпа с кольями и во главе её — Килон.

— Не будем отвлекаться. Эти люди, уничтожившие великий город, достойны лишь презрения. Я уверен: если бы был жив Милон, Сибарис остался бы цел. Сядем к столу и вспомним за чашей вина нашего друга.

Едва было разлито вино, как донёсся запах гари.

— Они поджигают дом! — воскликнул Эвримен.

— Успокойтесь, — проговорил Пифагор. — Если выхода нет, встретим смерть достойно. Есть в Тиррении город Церы. Там я увидел на стене поющего гаруспика. Он пел по-тирренски, и я не смог полностью понять ритмическую речь. Когда же он опустился на землю, я попросил его пересказать песню. Оказалось, что это история, сочинённая каким-то тирренским Эзопом. Он назвал имя, но я его не запомнил. Однажды весною после перелёта птицы вернулись в свой лес, к своим деревьям и дуплам. И соловей увидел, что его дупло занято старым вороном. Некоторые перья его от возраста побелели. «Это моё дупло, — пролепетал соловей. — Здесь я пел много лет, пока рождались мои дети, здесь скрывался от непогоды. Ты же птица городская. Зачем тебе этот лес и моё дупло?» — «Было твоё, а теперь моё, — ответил ворон, — но если хочешь, можем помериться силами».

Пифагор поднялся.

— Дым мешает мне продолжить. Но я успею вам сказать: моя последняя жизнь подходит к концу. У вас же впереди ещё много жизней... Мужайтесь, души.

Полнолуние

Дул попутный ветер. Корабль резво бежал по волнам, разрезая лунные дорожки. В небе стояла полная луна, и паруса отсвечивали синевой.

Утомившаяся после бурного дня Мия дремала на канатах рядом с Никомахом. Демокед и Гиппас, уединившись, тихо роняли слова.

— Вот после такой же ясной ночи я покинул Самос на корабле Поликрата, — проговорил Демокед. — Он обещал высадить меня в гавани Милета, связанного с Сибарисом великой дружбой. Я рассчитывал отыскать там идущий в Сибарис корабль, а оттуда добираться в Кротон, хотя бы пешком. Но едва мы сошли на берег, как нас схватили. В оковах отправили в Магнезию. Двенадцать лет я был оторван от родины. Теперь, казалось бы, всё позади. Но что-то давит душу.

— Это от полнолуния. Пифагор связал этот феномен со своей теорией колебаний.