Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Шрифт:
В письме Рутенбергу от 13 июля 1932 г. Фондаминский ведет речь о каком-то заказе, который советует поручить М.В. Вишняку, оплатив его работу. Кроме того, он пишет о своем новом детище – журнале «Новый град» (RA):
Дорогой Петр Моисеевич,
Дело, о котором Вы пишете, очень интересное, но его нельзя сделать без некоторой финансовой поддержки. Сам я им заняться не могу – я поглощен своими делами. Но Вишняк охотно бы за него взялся, если бы его труд был оплачен. Бесплатно работать он не может – ибо живет исключительно на литературный заработок. Я думаю, что 100 фунтов дали бы возможность М<арку> В<ениаминовичу> вплотную работать 6 месяцев, и за это время он бы многое успел сделать – работник он усердный, добросовестный и талантливый. Не думаю, что можно было бы теперь достать человека, кот<орый> бы сделал эту работу бесплатно – богатых и свободных людей теперь почти нет. Буду ждать от Вас ответа и,
Вы, вероятно, знаете из газет о новом журнале, кот<орый> я издаю: «Новый град». Мне очень бы хотелось, чтобы Вы с ним ознакомились. Если Вы захотите, я Вам его выпишу – вышло 4 номера. Я очень увлечен этим журналом.
Давно Вас не видел и соскучился. Надеюсь, что Вы приедете летом или осенью. Приезжайте!
Шлю сердечный привет.
Ваш И. Фондаминский
Рутенберг выписывал большое количество книг и журналов из Европы. Читателем он был разносторонним, интересовался широким кругом проблем, читал на многих языках, например, от книги французского слависта Андре Мазона о динамике русского языка в эпоху войны и революции «Lexique de la querre et de la revolution en Russie (1914–1918)» (Paris, 1920) до «Бесов» Достоевского, от «Contribution "a Thistoire de la Ire dynastie babylonienne» (Paris, 1928) Георга Бойера до книги В. Зензинова «Старинные люди у холодного океана» 3. Вот на выбор – выписка из присланного ему из Парижа книжно-журнального заказа:
Gregory Bienstok. La lutte pour le Pacifique (Paris, 1938)
Thomas Mann. Lavertissement "a TEurope (Paris, 1938)
Charles Plianier. Faux Passeporte Eugeny Onegin
Revue Politique et Parlementaire
В числе других эмигрантских изданий Рутенберг неизменно просматривал «Современные записки»: до сегодняшнего дня в кабинете его дома-музея в Хайфе красуются все 70 томов этого журнала, издававшегося в течение 20 лет – с 1920 по 1940 г. См. письмо к нему В.В. Руднева, одного из редакторов «Современных записок» (написано на бланке журнала):
11.11.1935
Дорогой Петр Моисеевич!
Боюсь, что наши с Вами расчеты по «Совр<еменным> Зап<искам>» несколько запутаны. Вот как они представляются мне после того, как сегодня я высылаю Вам № 57-й журнала.
1. Вы подписались в свое время, уплатив 100 fr (через Полонского 4) М.С. <sic> Цетлину 5, кажется, за 4 книжки, и их получили (№№
51, 52, 53, 54).
2. С № 55 идет второй подписной срок, – книги Вам высылались, – но я не уверен, что это было на Chaifa. Подписка на 55, 56, 57 и 58. Из них Вы должны были уже получить 3 книги. Подписной платы за это Четверокнижие я не получил.
3. Еслиэти мои расчеты верны, – при случае не откажите урегулировать наши счеты с Вами. Но б<ыть> м<ожет>, я в чем-либо ошибаюсь. В свое время, напр<имер>, М.Е. Гавронская, помимо посланных Вам в Палестину №№, продала Вам 2 №№ и переслала мне чек, причем 3 № вышли что-то по 9 франков. <…>
Жму руку.
Ваш В. Руднев
Жена Фондаминского (с 26 февраля 1903) Амалия Осиповна (урожд. Гавронская; 1882–1935) 6, как писала о ней в своем дневнике З.Н. Гиппиус, «прелестная, милая, маленькая женщина, тихая, которую все мы любим» (Гиппиус 2001-06, VIII: 112), приходилась внучкой по матери чаезаводчику К.З. Высоцкому 7. Вместе с будущим мужем училась во Фрейбургском, Гейдельбергском и Берлинском университетах.
Равно как и Фондаминский, сформировалась в интеллигентной русско-еврейской среде, жившей высокими демократическими идеалами, бурлившей революционными эмоциями и, как результат, находившейся под неусыпным полицейским надзором. Позднее, уже в эмиграции, близко соприкоснувшаяся с этим кругом В.Н. Муромцева-Бунина, жена писателя, 23 марта/5 апреля 1920 г. сделала в дневнике такую небезыроничную запись:
<…> Фонд<аминский>, М.С. <Цетлина> и многие другие родились и учились в Москве, <…> потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 г. уже соц<иалистами>-револ<юционерами>, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа (Устами Буниных 1977-82, II: 8).
Находясь с молодых лет в идейном эсеровском окружении (кроме будущего мужа, эсерами были ее кузены Михаил и Абрам Гоцы, Михаил Цетлин; ближайший друг, беззаветно и преданно любивший ее всю жизнь, Владимир Зензинов; Николай Авксентьев, первый муж Маши Тумаркиной-Цетлин, и др.), Амалия Фондаминская сама в революционном движении не участвовала, членом партии социалистов-революционеров не была, хотя в сентябре 1905 г., перед самым Октябрьским манифестом, была арестована за связь с Зинаидой Коноплянниковой, террористкой, убившей командира Семеновского полка Г. Мина. Ее заключили в московскую Таганскую тюрьму, где, по словам В. Зензинова, «несмотря на всю свою избалованность», она держала себя «замечательно – с администрацией была очень горда, с товарищами – мила, и поэтому все в тюрьме ее уважали и любили».
Мать, –
рассказывал Зензинов, – мы все, со слов Амалии, ее тоже называли «мамаша», – обожавшая ее больше всех своих других многочисленных детей, узнав об ее аресте, едва не сошла с ума от горя. Она билась головой о стены и кричала: – Е зо айн файнес, эд-лес кинд ин финштерем гефенгнис! 8– И, действительно, Амалия в тюрьме походила на нежный цветок, затерявшийся в грязном огороде среди крапивы. И характерно для того времени: матери Амалии удалось добиться того, – она, конечно, для этого денег не жалела, да она и вообще не знала им цены, – что одиночку Амалии, конечно, совершенно такую же, как и у всех других заключенных Таганской тюрьмы, оклеили… обоями. Дело до того неслыханное! Амалия была вегетарианка, и мамаша добилась того, что тюремный повар приготовлял для нее специальные блюда. Амалия получала огромные передачи, среди которых было много конфет и цветов – то и другое она рассылала по всей тюрьме. В камере ее пахло духами – духами, как мне потом передавали сидевшие с ней одновременно в Таганской тюрьме, пахло даже в коридоре, куда выходила ее одиночка. И принципиальные марксисты, наблюдая все это и нюхая в коридоре – вероятно, не без тайного удовольствия – воздух, неодобрительно крутили головами. Амалия была арестована по делу социалистов-революционеров, и, наблюдая все это, социал-демократы еще больше убеждались в том, что партия социалистов-революционеров – партия мелко-буржуазная. Но Амалия была так очаровательна и так мила со всеми, что и их завоевала. Они долгими часами простаивали в коридоре около ее камеры, разговаривая с ней через форточку (тогда в тюрьме, как и всюду, были отвоеваны свободы). А уголовные называли ее «наша Ималия». Сама она рассказывала потом о тюрьме, где просидела всего лишь один месяц, с удовольствием. Там она, между прочим, невольно наслушалась разных ругательств. Среди этих ругательств были очень грязные (нигде, быть может, не ругаются так, как в тюрьмах среди уголовных). К счастью, она этих ругательств не понимала. Помню, как мы были смущены с Ильей <Фондаминским>, когда она нас как-то спросила, что означает то или другое слово – при этом она наивно, как ребенок, его искажала («скажите, что это значит – там постоянно все говорили: «Ступай к Евгеньевой матери?»). Мы попросили ее забыть навсегда эти слова. Амалия, действительно, походила в тюрьме на нежный цветок, брошенный в помойную яму (Зензинов 1953: 212-13).Вспоминающий об этом Зензинов, один из ближайших друзей Фондаминских, платонически любивший всю жизнь Амалию 9, когда-то хотел заменить собой на военно-полевом суде почти обреченного на смерть Илью Исидоровича. Это не случилось только потому, что, как писал впоследствии в некрологе В. Зензинова М. Вишняк, сам Фондаминский
был проникнут жертвенностью и решительно, «хотя и в ласковых словах», <…> отказался от предложенного ему плана освобождения (Вишняк 1954: 292-93).
Не будучи непосредственно связанной с революционно-политической работой и потому не нося никаких кличек и псевдонимов, Амалия Осиповна имела вместо них ласкательные прозвища: в кругу близких друзей ее называли «Курочка», подчеркивая небольшой рост и исходившую от нее хрупкую нежность, см., например, в воспоминаниях М.О. Цетлина:
Помню, как незадолго до ее последней болезни я встретил ее на перроне метро. Такси она уже давно не брала. Но в руках у нее был огромный и дорогой букет цветов. – Куда ты, Курочка? – К X.
– Этот день был печальной годовщиной в семье X., и Амалия ехала туда со словами утешения и цветами (Цетлин 1937: 77).
Ср. с фразой из письма Д.В. Философова к С.Г. Балаховской-Пети, где он передает через нее «привет милой курочке и Илюше <Фондаминскому>» (приведена в: Ливак 2006: 442-43) или записью в дневнике 3. Гиппиус: «Приехала курочка Амалия» (Гиппиус 2001-06, IX: 106).
С 1906 г., как было сказано, Фондаминские жили в качестве политэмигрантов в Париже. Положение, при котором Амалия Осиповна, не будучи вовлечена в активную политическую деятельность, оказалась между тем нелегалом 10, судя по всему, ее нисколько не тяготило: оставаясь в лагере сочувствующих, она была готова претерпеть и за высокие идеалы, и за дорогого ей человека гораздо большие испытания.
В парижской эмиграции среди людей, встретившихся на ее жизненном пути, был, например, мало кому в ту пору известный О.Э. Мандельштам. Правда, восприняла она будущего великого поэта скорее комически, нежели серьезно. По воспоминаниям М.М. Карповича, Мандельштам явился на собрание, устроенное эсерами в память умершего в марте 1908 г. Г.А. Гершуни:
Главным оратором на собрании был Б.В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А.О. Фондаминская и Л.С. Гавронская 11, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама (Карпович 1957: 259-60).