Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

Как свидетельствуют публикуемые ниже письма, на деньги Рутенберга (специально выделенный им «фонд») должна была оплачиваться помощь тех, кто ухаживал за Амалией Осиповной, хотя многие делали это бескорыстно, из чувства любви и уважения к ней. В письме к Рутенбергу от 9 февраля 1935 г. Зензинов писал ( RA):

В<ера> И<вановна> <Руднева>, между прочим, отказалась принять какие бы то ни было деньги, так что оставленный Вами фонд почти не тронут – буду его тратить на цветы, конфеты и прочие удовольствия и прихоти.

Понимая, что дни Амалии Осиповны сочтены, и пытаясь доставить ей хоть какую-то радость, Рутенберг не ограничивал больную в «свободе действий». Мы узнаем об этом из письма к нему Фондаминской от 26 апреля 1935 г., в котором она пишет:

Спасибо Вам за шикарный подарок, а главное за свободу действий. Я, конечно, не буду злоупотреблять, но само чувство свободы очень приятно.

За день до смерти Фондаминской, 5 июня 1935 г., Зензинов писал Рутенбергу ( RA):

Дорогой Петр Моисеевич

Спасибо Вам за Ваше сердечное письмо. Меня оно очень тронуло и поддержало. Никогда Вам не забуду вообще Вашего отношения к происходящему.

Почти вся публикуемые ниже письма пронизывает тема болезни. Можно сказать, что основной ведущийся в них рассказ – борьба больного за жизнь. Приобретя в силу сложившихся обстоятельств характер недельных отчетов («доносов на себя», как не без горькой иронии называла их она сама), писавшихся по пятницам (одно письмо Амалии Осиповны вместо точной даты просто содержит указание на пятницу), они, как думается, в каком-то смысле перерастают собственные локально-тематические границы и приобретают черты драматического по своему характеру «человеческого документа».

Пожалуй, это и есть наиболее интересное в публикуемом ниже эпистолярии – и сама Амалия Осиповна, и Илья Исидорович, прекрасно сознавая, насколько тяжела и безнадежна болезнь, находят в себе силы поддерживать жизнь. Очаровательно-кокетливая, все еще красивая в своей смертельной болезни, Амалия Осиповна обладала природным даром притягивать к себе людей, оставаясь до последней минутой женщиной, привыкшей к поклонению и исполнению своих маленьких капризов и прихотей. Об этой черте ее характера свидетельствовала 3. Гиппиус:

Об ушедших людях пишут, открывая их добродетель, их прекрасные дела. Но Амалия сама была «делом» Божим, – так ярко отразилась в ней единственность человеческой личности. И одна из ее особенностей – это непостижимое слияние, соединение многого, что в людях обычно разделено. Прелесть вечно-детского, его веселая, капризная чистота, – и смелая, мужественная воля. А поверх всего – какая-то особая тишина (Гиппиус 1937: 5–6).

Непосредственность и естественность как существо личности Фондаминской замечательным образом отразились в ее письмах, лишенных малейшего намека на манерность, натужность или позу мученицы. Все, о чем пишет Амалия Осиповна, лишено заботы о том, какое это произведет впечатление; нет в ее письмах также того, что можно назвать вольно или невольно вытягиваемым из собеседника чувством сострадания. Говоря об эпистолярии Амалии Осиповны, Зензинов писал, что

в литературном отношении или в смысле «стиля» письма ее ничем не были замечательны. Но в ее письмах было то, чего не хватает многим литературным произведениям – подкупающая очаровательная непосредственность. Она писала так, как думала – просто передавала на бумагу те мысли и чувства, которые в данную минуту проходили через ее сознание. Передавала без всякой логической последовательности и главное – без всякого желания придать им законченную, отделанную форму. При чтении ее письма я всегда видел ее, слышал ее голос, как будто она и в самом деле все написанное говорила вслух. «Своих писем я никогда не перечитываю – если перечитаю, что написала, уже не могу отправить – так мне все кажется противным». В этом не было ложной скромности – она просто всегда была естественна, естественна до непосредственности, но без какой-либо наивности (Зензинов 1937: 97).

В дополнение к своим характерологическим функциям публикуемые письма, как вообще всякое живое и «укрупненное» свидетельство о времени, интересны в качестве объективного источника перепроверки точности и корректности мемуарной информации. Даже когда тот или иной мемуарист сообщает вроде бы достоверные факты, их реальное бытование – под воздействием времени, субъективного видения событий и пр. – подвергается, как правило, почти неибежному искажению. Так, скажем, по свидетельству желчного, но обычно исторически достоверного В. Яновского, когда Амалии Осиповне стало совсем плохо,

решили прибегнуть к услугам И.И. Манухина, просвечивающего селезенку рентгеновскими лучами. <…> Реакция организма на эти лучи такой силы, что больной либо незамедлительно умирает, либо поправляется.

После нескольких сеансов жене Фондаминского стало совсем худо, и она вскоре скончалась. У Фондаминского проживал

В.М. Зензинов, друг семьи, платонически влюбленный в Амалию Осиповну, близкие его прозвали «старой девой»; оба они тяжело, но по-разному переживали потерю (Яновский 1993/1983: 75).

Письма Фондаминских Рутенбергу позволяют увидеть происходящее более адекватно: лечение И.И. Манухина, в самом деле, оказалось для Амалии Осиповны неэффективным, но между его сеансами она переходила к другим врачам, использовала другие методики (в письме от 8 марта 1935 г. Фондаминский даже пишет, что они не планируют возвращаться к продолжению манухинского лечения).

Для нас основное значение этих писем, помещаемых в контекст судьбы главного героя книги, и в частности его связей с русской эмиграцией, заключается в обогащении рутенбергов-ского человеческого образа новыми красками: чувство верности и преданности тем, кого он любил, ценил и уважал, было в нем столь же сильным и основательным, как и страсть к революционной переделке мира.

Рутенберг – Фондаминской

27 mai <1>932 г.

H<aifa>

Дорогая Амалия Осиповна.

Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience ¹⁹. Посмотреть, как выглядите вообще. Но лето холодное, и Вы явно решили продолжать согревать Ваши молодые кости на юге. Телефонировал в Grasse. Но вместо разговора с Вами должен был удовлетвориться заспанным голосом и невнятною французской речью какой-то старои и несказанно некрасивой англичанки ²⁰.

Был сильно disapointed ²¹. И в этом неудовлетворительном настроении полетел дальше ²².

Почему не дадите знать о себе из Вашего прекрасного недостижимого далека <?> Мир перестраивается. Человечество перерождается (надеюсь, что к лучшему). Голод и мор уже наступили. Войны и революции приближаются. Гром и молнии, наводнения, землетрясения, конференции, конгрессы… Все неумолимой стихией прокатывается над растерянным, мятущимся человечеством. А Вы сидите комфортабельно в Beau Site ²³, комфортабельно молитесь Богу. И в ус не дуете. Хорошо ли это? А если хорошо – почему и меня, старого друга, не научите?

Я, конечно, не сужу. Чтобы не быть судимым ²⁴. От рождения трус. Но все-таки написали бы. И не вводили бы в искушение. Одним грехом Вашим меньше замаливать пришлось бы.

Встретил в Лондоне случайно кузину Вашу – Марью Самойловну <Цетлину>. Много лет ее не видел. Деловитая она стала. Но старая и неинтересная. Уж эти мне «годы». Увеличение измерений в пространстве. И главное во времени, морщинах, окраске лица и умственных процессах. Зачем ученые и философы выдумали эти концепции <?>. От одной только злобы на них сидишь и лысеешь. Хоть кричи караул. Для личного успокоения, конечно.

Сейчас – суббота, и большие красивые тучи тихо надвигаются на Хайфу. Прекрасный закат. Прекрасны море и горы в спокойном величии своем. Тихо кругом. Где-то одинокая женщина поет грустную, одинокую песню. Одинокий богобоязненный еврей обходит улицы, дует <в> «шофар». Напоминает беспокойным евреям, что суббота настает ²⁵. Чтобы успокоились. Археологический чудак. Не знает, не понимает, что людям нашего поколения, поколения нашего времени – покоя не найти. Ни в прекрасной Хайфе, ни во всем прекрасном Божьем мире. Не найти. Покуда не перегорит внутренний огонь, очищающий человечество. От веками накопившейся мрази и грязи ²⁶.

Хорошо и достойно будет людям жить тогда на свете. А покуда?! Может, Вы и правы. Молиться Богу, должно быть, хорошее и удобное времяпрепровождение. В такое нехорошее и неудобное время.

Будьте здоровы и счастливы.

Привет Илье Исидоровичу.

П. Рутенберг

Фондаминская – Рутенбергу

130 av. de Versailles

Наш новый адрес

26 d'ecembre 1933

Дорогой Петр Моисеевич,

Сегодня пришли из Палестины пампельмусы ²⁷для Александра Федоровича <Керенского> и нас. Раз из Палестины – то от Вас. Спасибо большое. Буду едя (новый глагол) Вас вспоминать, хотя я Вас и так не забываю. Помните, как я Вас учила жизни в Casino de Paris? Тогда я уже болела плевритом, который в сентябре перешел в воспаление легких, от которого я чуть было не уехала далеко, далеко. Вы скажете, что «это нормально», я, пожалуй, тоже так думаю, но раз это не случилось, то я даже этому рада. Я до сих пор не выхожу, но почти здорова.

Мы переехали на новую квартиру, и ей тоже очень радуемся. Живем внизу. Окна выходят в сад; совсем, как помещики ²⁸.

Еще мы очень радуемся присуждению премии Ивану Алексеевичу ²⁹. Теперь они, получив медаль, диплом и деньги, поехали в Дрезден к Степунам ³⁰, оттуда в Париж и в Grasse.

Мы в этом году поедем в Grasse в феврале<(> подчеркнула, а то Вы можете проехать Grasse и не заехать, думая, что мы в Париже <)>.

Если бы я и не получила пампельмусы, я бы Вам все равно написала. Во-первых, так просто бы написала, а еще приходила ко мне Софья Григ<орьевна> Petit ³¹и все страшно волнуется за своего племянника. Нет возможности здесь с Нансен<овским> паспортом получить работу, и он в таком душевном состоянии, что они за него боятся. Вы летом говорили, что сможете его пристроить. В семье Балах<овских> есть какое-то подсознательное чувство, что чем-то Вы им обязаны ³².

У меня такое чувство, что Вы плохо читаете письма: правда ли это?

Поздравляю Вас с наступающим Новым годом и желаю Вам всего, всего хорошего.

Где Вы и когда собираетесь в Париж и в Европу?

Илья Ис<идорович> сердечно кланяется и благодарит.

Ваша Ам. Фондаминская