Плач богов

И лучше бы он не говорил эти свои последние, до невыносимости жуткие фразы, от которых у неё на раз вскипала кровь в жилах, разливаясь пугающими приливами внизу живота и едва не болезненной резью сладчайших судорог… меж дрожащих бёдер… А сама мысль, что Хейуорд не только был причастен к этим… нехорошим ощущениям, но и мог как-то он них узнать (или, по крайней мере, догадаться), убивала чуть ли не буквально, лишая тело последних сил, а сознание – обрывающихся с реальностью связующих нитей.

– Люди могут сколько угодно обманывать себя и окружающих в своей пуританской непорочности, обвинять других в их природном «несовершенстве» и греховной сущности, но от себя не убежишь при любом раскладе. Мы могли бы говорить о чём угодно, но было бы ли это искренним и тем, что нас действительно больше всего волнует в эти минуты?

Он рехнулся! Определённо рехнулся! И она вместе с ним, потому что больше ничего не соображает и не понимает, что происходит. Потому что сосредоточена, как одержимая или больная на всю голову психопатка, на его губах, на опаливающем дыхании, рисующем порывистыми мазками по коже вокруг её рта будто порханием невесомых крыльев мотылька. И на его пальцах… на его бёдрах и шагах, ступающих прямо меж её ножек вопиюще срамными движениями, словно намеревался пробить защиту из пышных складок юбки и… коснуться запретной точки… Той самой, которая в эти моменты стенала и ныла, пульсируя горячими спазмами уже не только снаружи, но и внутри, буквально разливаясь шокирующей похотью и вязким нектаром греховных соков по напряжённым мышцам и интимным зонам девичьего лона.

Лучше бы она сразу умерла, а не сгорала от стыда в мучительном пламени всесжигающего ужаса и физическо-эмоционального вожделения. Неужели она и вправду настолько порочна и пропитана насквозь вопиющей аморальностью, что её так легко возбудить какому-то портовому грузчику?

– Разве ты бы отказалась принять моё приглашение на этот танец, если бы заранее знала его исход и в чём я буду тебе признаваться. Я всего лишь мужчина, Эвелин, может и сильный физически, но абсолютно безвольный перед бренными слабостями большинства человеческих пороков. И то, что я стремлюсь взять у жизни, что само идёт мне в руки, в этом нет ничего удивительного и необъяснимого, этим грешу не только я один. Ведь нами, как правило, движут внутренние инстинкты и желания. Поначалу – это обычное любопытство, но стоит распробовать запретный плод на вкус, как оно тут же перевоплощается либо в бесконечный голод, либо в потерю какого-либо интереса вообще. С человеком так же… Либо ты тянешься к нему всё время, либо не замечаешь в упор. Либо думаешь постоянно, либо никогда не вспоминаешь…

– С чего вы взяли, что я… думала о вас? – а с чего она вообще ему отвечала и позволяла делать с ней подобное?

– Иногда такие вещи можно почувствовать и даже увидеть. Может сейчас тобою управляет обычное любопытство, но без взаимной симпатии, ты едва ли позволила прикасаться к себе кому бы то ни было… И в особенности так…

А может он просто врал, потому что каким-то образом сумел её околдовать или сделать что-то такое, что полностью связало её волю, сковав вместе с телом по конечностям и чреслам неразрывными оковами чужого воздействия. Прямо как сейчас, проделав во истину завораживающий то ли жест, то ли магическое движение пальцами правой длани, когда отпустил её ладошку и прочертил по всему изгибу белоснежной руки до самого плеча чувственными линиями невидимых заклятий. Заставил буквально дрожать и едва не всхлипывать, прорисовывая дальнейшим скольжением по подъёму трапеции к незащищённой шее, к бьющейся жилке сонной артерии, оставляя более осязаемые следы на более нежной коже и в конечном счёте оплетая всей пятернёй затылок.

Теперь он не просто держал голову девушки и направлял её положение со взглядом в нужную ему сторону, он на самом деле будто бы нажимал на какие-то скрытые точки, пуская по оголённым рецепторам лёгкие разряды сладчайшего тока; путая мысли и чувства, перехватывая нити чужих эмоций, страхов и даже действий, чтобы переплести со своей волей и удержать буквально на кончиках своих пальцев.

И в какой-то момент Эвелин почудилось, словно она не ощущает ног и, по крайней мере, большую часть тела, зависнув в невесомости и в собственных ощущениях, как в наэлектризованном вакууме сплошного статического напряжения. Всего одно неверное движение и её убьёт… Убери Хейуорд руку от её затылка, и она просто упадёт, даже не осознавая почему да как.

«Ты знаешь, почему грех столь притягателен и осуждаем?» - он это говорил в слух (вернее, шептал ей в губы) или как-то проник ей в голову? – «Потому что он под запретом. А всё, что под запретом вызывает нездоровый интерес и острую тягу. Но самое восхитительное, когда недоступное оказывается, как желанным, так и стимулирующим постоянную жажду. Когда хочешь вкушать запретный плод снова и снова. И чем он не досягаемей, тем слаще. Чем больше препятствий к поставленной цели, тем пьянительней одержанная победа. Ты бы хотела сделать это первой, Эвелин? Хотела бы поцеловать меня?.. Узнать каково это? Вкусить то, что запрещено и возведено в ранг смертного греха? Попробовать настоящий грех на вкус. Попробовать мужчину… Меня…»

Дьявол определённо существовал и имя ему – Киллиан Хейуорд. А если и не Дьявол, то какой-нибудь языческий демон, отравляющий невинные души искушающими речами порочного соблазна. Или всё-таки далеко не невинные? Если бы в ней изначально не было червоточины, разве бы он учуял текущую в её жилах дурную кровь? Как бы он вообще тогда сумел её заметить среди сотен других лиц, если только не узрел равную себе по испорченной сущности грешницу? И как объяснить это безумное притяжение между их телами? Почему её так и манит поддаться его околдовывающему голосу и исходящей от него силы, раствориться в его словах и в каждом движении мужских рук, губ… скрытой за чёрными одеждами физической опасности? Узнать, что это на самом деле, не только увидеть, но и прикоснуться к чужой коже и плоти или же почувствовать чужую ладонь под тканью собственного платья и исподнего.

Боже, сколько же в ней оказывается низменного и бесстыжего.

Хотела бы она его поцеловать первой? Да она скорее умрёт, чем решится на такое! Она вообще не понимает, почему испытывает столько всего рядом с ним (и к нему тоже). Почему не отталкивает и не бежит сломя голову? Она же знает, чего на самом деле стоят подобные речи из чистейшей патоки… по крайней мере, чего они стоили для Софии Клеменс.

– Я бы с большим удовольствием попробовала воды, потому что из-за сильного головокружения уже не могу ни дышать, ни соображать… И если я сейчас не присяду, то, боюсь, вам придётся нести меня на руках.

И, наверное, только тогда Эвелин заметила, как крепко держалась за его плечо и лацкан чёрной жилетки, буквально вцепившись мёртвой хваткой в атласную ткань дорогой материи и в то, что пряталось под ней – в твёрдые, как живой камень, мышцы мужчины. Жаль, что материя мешала ощутить его кожу именно на прикосновение, как и собственный испуг помешал узнать, каково это – целовать самого Дьявола-искусителя в губы. Но тогда бы она точно лишилась не одних только чувств, а чего-то более ценного.

– Тебе плохо? – ему пришлось отстраниться и вглядеться в её лицо (вернее, в глаза и не скрытую маской часть лица), чтобы убедиться, насколько всё было плохо для девушки и него самого – горе-совратителя. Желание, потянуть за концы завязок карнавальной маски на её затылке, чтобы снять ту ко всем чертям, в который уже раз за этот вечер было подавлено практически насильно.

Был ли он разочарован и раздосадован? Возможно. Но не настолько, чтобы закончить очередное поражение каким-нибудь постыдным бегством с этого двора. Его ещё вело и довольно-таки сильно, и едва ли данное состояние можно было списать на магию первой летней ночи и выдуманного им же мистического воздействия аргентинского танго. Его завёл совсем не танец, и раскалённые под кожей разряды сексуального воспаления продолжали разливаться возбуждающими приливами по мышцам и нервам вовсе не из-за стандартных движений танцевальных па.

– Да… как вы догадались? – её пальчики действительно дрожали, крепко-крепко вцепившись в его жилетку, так же, как и её взгляд распахнутых на всю ширь бездонных глаз держался за его лицо едва не осязаемой мёртвой хваткой.

Его ломало от острого желания выругаться прямо ей в губы и оплести её лебединую шейку всей пятернёй, и не потому, что она только что поломала его идеальную ловушку самой банальной фразой и скрытой в её немощном голоске иронией. Пока он и сам не находил объяснения оглушившей его вспышке более-менее контролируемой злости. По сути с ним такое было впервые – его впервые отвадили от жирного куска сочной добычи, на которую он прилюдно пускал слюни уже бог весть сколько времени, и впервые он действительно хотел довести начатое до своего логического конца. Только ему не дали. Разбередили аппетит до болезненной изжоги пьянящими ароматами и одурманивающими эфирами сладкого предвкушения, убедив тщеславный разум пресытить его истомившуюся плоть долгожданным вкусом упавшего в его руки плода. А потом ещё и ударили по пальцам. Но не отрезвили. Временно напомнили, где его место. Чем и разозлили, пусть и не столь явно.