Плачь обо мне, небо

– Это уже даже не вызывает изумления, – устало усмехнулся Дмитрий, опираясь руками о спинку кресла, которое оставил несколькими минутами ранее. – Он сказал еще что-то?

Сложно было поверить, что Катерина просила об изменении дня венчания только потому, что её дражайший дядюшка возобновил свою игру (правда, вряд ли прекращавшуюся). Если он и вовлек племянницу обратно, должно было быть нечто новое, способное на нее воздействовать. Не абстрактные мечты.

– Не сказал, – она тяжело сглотнула. – Сделал. Ирина, она готовилась выйти замуж. Помнишь, я говорила тебе? – поймав короткий кивок жениха, Катерина продолжила. – Свадьбы не будет, – и, не дожидаясь вопроса, тут же добавила: – Ирина теперь уже вряд ли выйдет замуж – никому не нужна прикованная к постели калека. Она упала на верховой прогулке. Врачи сказали, перелом позвоночника.

– Ты уверена, что это дело рук Бориса Петровича? – нахмурившись, уточнил Дмитрий, твердо смотря на невесту.

– Я бы очень хотела думать, что все это – отвратительное совпадение, но у меня нет ни капли сомнений. И собаки, которых на днях потравили, тоже на его совести. Я не хочу знать, на кого падет следующий удар, когда он устанет ждать. Время, что он отвел мне на раздумья, вышло. Терпение же Бориса Петровича всегда было крайне однобоким. Он будет напоминать мне о себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы не пострадал от его действий.

– Полагаешь, подчиниться ему – лучший выход?

Кривая улыбка, больше похожая на искаженную гримасу, промелькнула на её лице. Устремив взгляд на остывающий чай, запах которого даже не ощущала, словно и это чувство отключилось вместе с прочими, когда внутри осталось лишь желание мести, Катерина накрыла пальцами изумруд помолвочного кольца.

– Именно потому я пришла к тебе. Я не хочу, чтобы Борис Петрович добрался хоть до кого-то близкого мне. Но это то, что мы должны решить вместе.

В поднятых на него болотно-зеленых глазах Дмитрий увидел что-то, чего доселе в них не существовало.

Пугающую своей силой готовность.

***

Берлин, Бранденбург, год 1864, сентябрь, 2.

На сей раз военные маневры дались Николаю особенно трудно: виной ли тому общая усталость, что властвовала над ним еще с момента отъезда из Царского Села, недавний приступ или же тяжелый взгляд отца, преследовавший ежеминутно оба дня, даже когда тот совсем не смотрел на сына – но это не отменяло крайне подавленного настроя и желания поскорее оказаться в тишине и хоть ненадолго расслабить окаменевшие мышцы. Нескольких часов сна совершенно не хватало для восстановления: еще засветло, в пять утра, цесаревич должен был находиться на коне и до самого вечера не имел возможности покинуть седла, а после еще и был вынужден присутствовать за королевским столом. На второй же день этой пытки и вовсе пришлось посетить театр, и это был почти единственный раз, когда представление не просто не принесло никакого удовольствия, но и вовсе не запомнилось.

Напрасно Николай силился никоим образом не выдать своего состояния – изредка проявляющиеся вспышки боли в спине, сначала едва ли заметные, но к концу второго дня серьезно усилившиеся, заставляли его меняться в лице, пусть даже на доли секунды. Держать идеальную осанку и благосклонную улыбку становилось все труднее, когда перед глазами все затуманивалось и темнело.

Нельзя.

Единственное слово набатом отдавалось в гудящей голове ежеминутно, напоминая о его статусе, о его долге, о его обязанностях. Он не мог дать слабину.

Хотя бы потому, что слышать упреки отца было попросту невыносимо.

– Напрасно твое воспитание я отдал в руки твоей матери. Не сын, а барышня кисейная.

Каждая фраза – пощечиной. Уже давно не больно, уже давно не в новинку, но все еще неясно – почему с такой силой. Однако куда больше бьет упрек в сторону матери, которая не заслуживала подобных слов, пусть даже косвенно её задевающих.

Стиснув зубы, цесаревич постарался утихомирить всколыхнувшийся внутри гнев: он уже научился принимать недовольство отца (или государя?) в свой адрес, даже не ожидая, что когда-то услышит похвалу. Но тот, кто был причиной бесконечной и убивающей боли для Марии Александровны, не имел права хоть как-то осуждать её. Она сделала для всех детей, особенно для сына-первенца, куда больше, чем кто бы то ни было смог представить. Особенно Император.

– Или ты не можешь спокойно смотреть на торжество прусской армии, когда она не так давно танцевала на гордости датских войск?

Про себя Николай удивился умозаключению, к которому пришел отец – об этом он вообще едва ли задумался, но продолжил хранить молчание: казалось, отреагируй он сейчас хоть как-то на эти переполненные досадой и раздражением фразы, их беседа перерастет в громкую перепалку. Цесаревич мог долго оставаться спокойным и внешне безмятежным, но это не означало, что он все покорно сносил. Особенно в разговорах с отцом.

– Могу я надеяться, что на завтрашнем обеде ты не продемонстрируешь непочтительности к королю?

Очень хотелось сообщить, что если он за столом и вовсе сознания не потеряет (это было бы комично, если бы так не страшило своей реальной потенциальной возможностью), то Императору Всероссийскому переживать не за что. Но сил на острую иронию уже не было. Почтительно склонившись – и сохранив это положение чуть дольше, чем стоило: так, чтобы все же дать понять, сколь насмешливым было почтение – цесаревич все же разбавил переполненный недовольством монолог отца:

– Не извольте тревожиться, Ваше Императорское Величество. Только принимая участие в торжествах прусской армии, не думаете ли Вы, какого мнения будет король, узнав, что Россия заключает союз с Данией?

Император на это только молча смерил сына тяжелым взглядом и отвернулся, коротким жестом показав, что тот свободен, и его комментарии в этой короткой беседе не предполагались.

Это совсем не удивляло. Так было всегда.

Подавив в себе желание сказать еще что-либо, Николай резко развернулся на каблуках и, прикусывая щеку изнутри от новой режущей боли, расправил плечи, покидая приемную.

До нового дня маневров есть короткая ночь, и за эти считанные часы ему нужно хоть как-то совладать с собой и расслабить спину. Казалось, если он не сделает этого в ближайшие минуты, сгорит заживо.

К счастью, до кабинета, примыкающего к спальне, где ему любезно дозволили разместиться, от приемной было не так далеко.

В раздражении закрыв за собой дверь, едва сдержавшись от того, чтобы выместить злость на ни в чем не повинном дереве, цесаревич шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы и расстегнул воротник форменного мундира. Полторы минуты ему потребовалось на то, чтобы выровнять сердцебиение, прислонившись лопатками к стене и, закрыв глаза, считая про себя. С усилием оставив эту опору, Николай медленно двинулся к дверям, ведущим в спальню – хоть и оставались еще дела, да и сна ни в одном глазу, но быть может, если он даст спине немного отдохнуть, ему станет чуть легче.

В конце концов, завтра уже он вернется в Дармштадт.

Каждый новый шаг причинял еще большую боль, словно кто-то загнал в позвоночник несколько кинжалов и теперь с особым упоением проворачивал их в разном направлении. Силясь держать осанку идеальной, он добрался до узких белых дверей, ведущих в примыкающую к кабинету маленькую спальню, выделенную ему на эти несколько дней. Наваливаясь плечом на лакированное дерево, он помедлил, прежде чем найти взглядом витую ручку. Еще немного. Следовало потерпеть еще совсем немного.