Плачь обо мне, небо

Но могли ли удержать?

Она уже готовилась замаливать грех.

Ноги дрогнули, когда она попыталась привстать на полупальцы – даже при том, что Николай как-то едва заметно ссутулился, между ними сохранялась существенная дистанция. Правая рука почти против её воли скользнула выше, несмело проводя по светлым волосам.

Цесаревич замер, в недоумении смотря в зеленые глаза: отчаяние почти выплескивалось наружу. Вряд ли его опрометчивое откровение стало виной этой безрассудной решительности – в обычной бы ситуации Катерина скорее бросила ответную шпильку. Но не сокращала расстояние меж их лицами настолько, что он вновь видел каждую прожилку в радужке напротив.

Тонкие девичьи пальцы на затылке, кажется, стали финальной точкой, отключая разум. Благородство вспыхнуло и обуглилось, долг растаял подобно снегу под жарким солнцем, «вчера» и «завтра» превратились в набор ничего не говорящих букв. Часы оплыли свечным воском, оставляя им безвременье.

Грозящее стать забвением после касания губ.

Резкая боль, раздробившая позвоночник, оказалась столь неожиданной и оглушающей, что Николай едва сдержал мучительный стон, невольно собирая под пальцами плотную ткань платья. Уткнувшись лбом в худощавое женское плечо, он не знал, может ли сделать вдох – стоило попробовать наполнить легкие воздухом, по спине тут же прокатилась новая волна огня.

Испуганная еще пуще прежнего Катерина вцепилась в его плечи, стараясь удержать от падения.

– Николай Александрович!.. – голос её охрип полностью, и без того гулко колотящееся в груди сердце теперь силилось пробить ребра. Забылось все, что имело значение ранее – только лихорадочное желание каким-то чудом сделать этот кошмар дурным сном.

Невольно вспомнилась зима – точной такой же приступ во время верховой прогулки. Точно такая же слабость и испарина на висках. Точно так же судорожно хватающаяся за нее рука, словно она сейчас была единственной опорой в охваченном хаосом и агонией мире.

Заставляя себя собрать крупицы самообладания и не дать им позорно разлететься – ей нужен трезвый рассудок, – Катерина, продолжая придерживать тяжело дышащего Николая за плечи, окинула взглядом кабинет: ни кушетки, ни диванчика. Двойные узкие двери, возле которых они стояли все это время – с момента, когда она дала знать о своем присутствии – вели в спальню. Вариантов больше не было, да и ей не привыкать.

В конце концов, для этого она здесь.

Даже при том, что цесаревич находился в сознании, сделать эту пару шагов до дверей, а потом чуть больше десятка – до постели, оказалось почти невыполнимой задачей. Каждое движение, казалось, усиливало вспышки боли в разы, и Катерина опасалась, что даже неверный вдох станет причиной еще большего ухудшения его состояния. Она и без того плохо понимала, что именно происходит, и чем она может помочь.

Если вообще может.

Помогая Николаю осторожно сесть на край постели и, придерживая его одной рукой, другой меняя положение подушек, чтобы создать хоть какое-то удобство для полусидячей позы, она вспоминала все молитвы, что когда-то заучивала под строгим надзором маменьки. Кажется, она безбожно путала слова в своих мыслях, но едва ли разум мог это осознать. Когда цесаревич, наконец, прилег, и ей открылось его побледневшее лицо, глаза её невольно расширились – эта мучительная гримаса, пусть и с явным усилием стертая, надолго отпечатается в её памяти.

– Не смотрите так, Катрин, – почти выдавливая из себя слова, сипло произнес Николай, одновременно пытаясь улыбнуться, как это делал всегда. Он не выносил демонстрации подобных ощущений, кто бы ни находился рядом. Даже матери старался не показывать собственных мучений.

Только Катерину обмануть не удавалось.

– Что я могу сделать для Вас? – спрашивать вновь о причинах такого его состояния было бессмысленно: не ответит. Но и просто уйти не могла. Все внутри сковал безотчетный страх.

Правой рукой поймав её левую, безвольно свисающую, холодную, он едва ощутимо потянул к себе: скорее как безвольную просьбу, нежели действие. Эгоистичную, идущую вразрез со всем, чего требовал разум.

– Просто побудьте со мной.

Вопреки ожиданию, Катерина покорно опустилась рядом, не сводя с него усталых глаз. В почти кромешном мраке, что не становился непроглядным лишь благодаря свечам в кабинете, дверь в который не была закрыта, и огрызку луны, висящему за окном, сложно было определить, почудилось ли ему, что до их встречи Катерина плакала. Сейчас черты её лица скорее угадывались, нежели ясно читались, и только какая-то печать тоски не скрывалась даже густыми ночными тенями.

Она же, сидя на постели и ощущая, как, будто по собственной воле, переплелись их пальцы, чувствовала абсолютную пустоту в голове. Где-то проскользнула мысль зажечь хоть одну свечу, но что-то шепнуло – оставь. Не стоит. Пусть хотя бы так остается иллюзия защищенности. Хотя к чему это, если намерения её, к которым подтолкнул князь Остроженский, при их осуществлении станут её могильным крестом?

Где-то за окном ухнул филин, внося в эту звенящую тишину еще одну тревожную ноту.

По позвоночнику прокатилась новая холодная волна.

Некуда отступать.

========== Глава пятая. Принять свой жребий до конца ==========

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 4.

Прошло без малого десять лет, но едва ли что здесь изменилось – и садик такой же уютный и небольшой, и двухэтажное строение главного дома, так напоминающее своей архитектурой их собственную усадьбу в Карабихе. Разве что теперь не было этого детского благоговения, и все не виделось таким большим, как раньше, когда ей было одиннадцать. Вынужденная по врачебному настоянию прожить в Европе около трех лет, как раз тех, что должна была носить кофейное* платье, она пребывала преимущественно здесь, в Карлсруэ, у Надежды Илларионовны, приходившейся сестрой супругу почившей Елизаветы Михайловны, сестры папеньки. Не сказать чтобы с едва знакомой тетушкой у нее были добрые отношения, но из сострадания та все же приютила болезненную племянницу. В конце концов, она сама потеряла первенца, и могла понять беспокойство княгини Голицыной за дочь.

С этим домом – да и с Германией в целом – у Катерины были связаны не лучшие воспоминания: все три года прошли в каком-то мареве бесконечных поездок на воды, сменяющихся лиц врачей, которых искал для нее папенька, и слез маменьки, которая верила, что уставшая за день девочка уже спит. А та боролась с бессонницей едва ли не каждую ночь, и неумело обращалась к Господу, не в силах видеть переживания родителей.

Оттого наносить визит в Карлсруэ она бы не решилась, если бы не острое желание свидеться с родными. Сейчас, когда все вновь пошло прахом, ей стало это жизненно необходимо. Быть может, если бы не обстоятельства, в которых она оказалась, вынужденная разлука не воспринималась бы так остро, ведь ей пришлось сначала прожить около пяти лет в России, пока вся семья пребывала в Германии, а после еще год не иметь возможности обнять их кроме как в праздник, из-за строгих правил Смольного.

Какое счастье, что цесаревич сейчас находился в Европе, и дядюшке это путешествие можно было объяснить именно стремлением исполнить его требования.

А то, что с ней отправились и Дмитрий, и Елизавета Христофоровна… так не пристало приличной барышне одной куда-либо выезжать, особенно за границу.

Надежда Илларионовна, которой дом оставил покойный брат (в браке с Елизаветой Михайловной детей у него не родилось), встретила гостей у главного входа, играя радушную хозяйку. Катерина слишком хорошо её знала, чтобы верить в это, но никак не выказала неудовлетворенности необходимостью остановиться здесь. Испросив разрешения на короткую прогулку по саду, она заверила Дмитрия, что не нуждается в его сопровождении, и медленно двинулась по песчаной дорожке вперед. Ей хотелось набраться смелости перед встречей с родными, и сделать это требовалось в одиночестве.