Плачь обо мне, небо

Из угла, который почти не затрагивал свет от пяти свечей, устроенных в позолоченном напольном канделябре, что располагался у входа, послышался шорох. Николай остановился. Кем бы ни являлся случайный гость, его визит был крайне некстати. С шипением обернувшись через плечо, он хотел было осведомиться, кого принесло в его кабинет, и как вообще этого визитера пропустила охрана.

Но это не понадобилось, потому что прозвучавший в абсолютной тишине голос он бы узнал, даже находясь в забытьи.

– Ваше Высочество?..

Удивленный, с налетом сна – по всей видимости, она вздремнула в кресле, пока ожидала его возвращения, и переполненный тревогой: от нее не укрылось состояние цесаревича. И такой родной, что дыхание перехватило.

На мгновение даже боль ушла на дальний план.

– Катрин?..

Неверие. Радость. Страх.

Она стремительно покинула тьму, оказываясь в бледном пятне света, и он смог рассмотреть её усталое лицо с искусанными губами и отчего-то покрасневшими глазами. Или ему почудилось?

Он бы очень хотел приблизиться к ней, но боялся, что еще шаг, и он просто упадет от ломающей кости боли.

– Что с Вами, Николай Александрович? – тем, кто сократил эту раздражающую его дистанцию, стала она.

Теплые подрагивающие руки коснулись его напряженных плеч, тревожно смотрящие на него болотно-зеленые глаза оказались так близко к его лицу. Если бы не обстоятельства, он бы определенно воспользовался ситуацией, но сейчас мог только направлять все силы на поддержание как можно более спокойного и расслабленного вида. Пусть даже не здорового и радостного, но хотя бы не вызывающего такой жалости.

Нет, отвратительную жалость найти во взгляде Катерины было нельзя. Но для него самого любая немощь, которая хоть немного проявлялась внешне, сразу же становилась тем, что вызывало только эти чувства со стороны окружающих.

– Военные маневры оказались несколько утомительны, – криво усмехнулся Николай, все же дотрагиваясь кончиками пальцев её лица, отчего-то лишенного привычного румянца.

Хотелось убедиться – не иллюзия, выданная окутанным маревом дурмана разумом. Живая, теплая, настоящая. Не кто-то другой, велением его фантазии принявший её образ.

– Лжете, – коротко выдохнула Катерина, ощущая, как на коже остается покалывающий след от скулы к виску. – Вновь пытаетесь казаться сильнее, чем Вы есть.

– Беру пример с Вас, – глухим голосом парировал цесаревич.

С каждой секундой зрительный контакт становился все крепче, словно стальной канат, не дающий им даже на дюйм отдалиться друг от друга. Воздух из легких выходил толчками, заглатывался – словно тайком ухваченными кусками. И сложно было определить, от боли ли так тяжело дышать, или же от этого напряжения, что растекалось между ними.

В каком-то непонятном разуму порыве, Николай второй рукой, которой до того держался за стену, обнял Катерину за плечи, находя в ней новую опору. Отчего-то более надежную, хотя сама она стояла явно неуверенно – не колебалась, даже не дрогнула, но во всем облике её читалось полное истощение.

Сейчас они были едва ли не отражениями друг друга.

Только если свое состояние цесаревич объяснял очередным приступом, разве что неясно отчего случившимся вновь, то причины такого состояния Катерины еще требовалось выяснить.

Не в силах больше выносить её взгляд, разрывающий все внутри на ошметки сильнее, чем боль в спине, Николай стремительно прижал Катерину к себе, одной рукой ощущая напряженные острые лопатки через плотную ткань платья, другой – мягкость волнистых волос и холодный металл шпилек, собравших их в высокую прическу. Так хотелось вынуть их все до единой – он помнил ту мимолетную картину на берегу Финского залива, когда ветер трепал её распущенные локоны, облепившие лицо.

Прикрыв глаза, невольно пожелал, чтобы время остановилось.

Не зная, что вслушивающаяся в суматошное биение их сердец, совсем не в унисон, Катерина молила о том же.

– Что Вы здесь делаете? – не желая разбивать эту хрупкую тишину, укрывающую мягким пологом неги и безмятежности, он произнес это почти одними губами, зная, что она услышит.

– Совершаю очередную глупость, – прозвучал такой же тихий, но пропитанный горькой иронией ответ.

Николай открыл глаза, заинтересованно сощурившись.

– Только не говорите, что Вы сбежали с собственной свадьбы.

Лопатки под расслабленной ладонью дрогнули; Катерина чуть отстранилась, только чтобы получить возможность поднять голову и с каким-то странным выражением посмотреть на него.

– Вы были бы не рады?

– Вам ответить честно, или как должен Наследник Престола и Ваш друг?

Сердце было близко к полной остановке. Кажется, она совершенно не представляла, на что шла: там, в Семёновском, все виделось куда как проще. Там не было этих глаз, в которых отражался шторм, охвативший её собственную душу. Там не было этих рук, с такой нежностью касающихся её, запуская миллионы иголок в каждую клеточку, до которой дотрагивались. Там не было этого тепла, которое было хуже патоки для глупой мухи – ловило в свое губительное нутро, обещая наслаждение, но даря лишь смерть.

Там не было ничего, кроме страха за жизни близких.

Здесь было все то, от чего она, зажмурившись до слепоты, отказалась.

И пока не столкнулась с этим вновь, была уверена – сделала правильно.

Сглотнув, постаралась с этим комом невысказанных просьб затолкать подальше все то, что сейчас не имело права существовать.

– Вы слишком бледны.

Она уклонилась от ответа, и цесаревич едва заметно усмехнулся: ожидаемо.

– О Вас могу сказать то же самое.

Вздохнув с укором, Катерина поджала губы.

– Прекратите геройствовать, Николай Александрович. Я прекрасно вижу, что Вас что-то мучает.

Но вместо требуемого ответа получила лишь внезапное ошеломляющее откровение. Они оба умели уклоняться от нежеланного разговора.

– Непреодолимое желание поцеловать Вас.

Все, что она намеревалась сказать, царапая до крови, осталось где-то в легких. Сжимающие грубую ткань мундира пальцы, казалось, парализовало – она совершенно их не чувствовала. Разум кричал о том, что именно этого от нее ждут, даже если никто не узнает, произошло ли что за закрытыми дверьми. Именно за этим она здесь. Пусть даже за иллюзией. Сердце, той своей частью, что давно оказалась так глупо отдана не тому, кому следовало, соглашалось. Меньшей, принесшей клятву верности другому, еще пыталось протестовать. Впитанные в молоком матери понятия чести напоминали о близящемся падении.