Плачь обо мне, небо

Ошеломленно расширившиеся глаза Дагмар все сказали за нее: она даже не могла слова вымолвить – лишь настороженно наблюдала, словно бы со стороны, как все уменьшается и без того несущественная дистанция. Даже дышать, казалось, прекратила, пребывая в оцепенении.

Невинное и легкое прикосновение губ к губам полностью привело её мысли в смятение: о поцелуе она грезила еще с момента, когда впервые осознала свою влюбленность в русского принца, пусть и это ввергало её в крайнее смущение. Но одно дело – мечтать, что это когда-то случится в романтичной, уединенной обстановке, возможно, даже будто бы неожиданно для них, а другое – публично демонстрировать чувства, будучи под прицелом более чем сотни внимательных глаз. Утренний она едва ли считала: то было какое-то помутнение рассудка, одурманенного радостью.

Сейчас – главенствовал страх.

Все произошло за секунды, а для нее это была вечность, наполненная пустотой: сердце пробило грудную клетку, в ушах шумела кровь, а все ощущения просто пропали. Она даже не поняла, когда непонятные выкрики сменились довольным гулом и аплодисментами, когда её ноги подогнулись и вслед за женихом она села на свое место. Даже то, что он несколько раз позвал её по имени, а она продолжала смотреть на него в упор невидящим взглядом, Дагмар осознала лишь спустя какое-то время.

И, вспыхнув, тут же опустила глаза к нетронутому бокалу, где один за другим исчезали мелкие пузыри.

Её состояние не укрылось от Николая, все сильнее убеждающегося, что затея Головачёва была крайне глупой: будто бы тот не видел, как скромна датская принцесса. Они ведь даже наедине не оставили уважительного обращения друг к другу, а уж говорить о публичном выражении чувств и вовсе не стоило – слишком рано.

Всматриваясь в бледное лицо невесты, цесаревич непроизвольно излишне сжимал вилку в руке: аппетит пропал полностью.

– Вам дурно, Дагмар?

Вздрогнув, та мотнула головой, не поднимая глаз.

– Простите, я…

– Не стоит, – Николай дотронулся свободной рукой до её острого локтя, – это мне следует просить прощения за Головачёва: не знал, что он так любит русские обычаи. Не тревожьтесь, второй раз на обручении этого не происходит.

– Я не тревожусь, – так же тихо, но уже вроде бы не дрожащим голосом отозвалась Дагмар, – просто… все случилось слишком внезапно. Не берите в голову, – тут же добавила она, наконец оборачиваясь и слабо улыбаясь с привычным весельем, – мне даже понравился ваш обычай.

К лицу её вернулся прежний румянец, и уголки губ Николая приподнялись в ответ. Стало легче дышать.

– Желаете повторить? – лукаво осведомился он, нарочито потянувшись к бокалу и окидывая оценивающим взглядом гостей поблизости, словно решая, кому подать эту идею.

Дагмар тихо рассмеялась, прикрывая губы ладонью левой руки.

К их общей радости, до конца обеда никто больше о русских традициях не вспоминал, и, выводя невесту на вальс, дабы открыть бал, Николай возносил благодарность Создателю за то, что этот утомительный день подходит к концу. Вскоре отгремят фейерверки, которые, казалось, сегодня вспыхнули в каждом уголке Копенгагена, Фреденсборгский дворец погрузится в сон, и для него начнется отсчет до самого долгожданного момента. Возвращения домой.

Внутри все вновь заполнилось каким-то сладостным чувством предстоящей радости и умиротворения.

А еще он был счастлив и одновременно рад тому, что до дня их браковенчания – целый год. Дагмар было всего шестнадцать. Как и его покойный дед когда-то, он был вынужден ждать, но это ожидание не было ему в тягость. Потому что оное дарило возможность собраться с силами.

И полюбить принцессу так, как она того заслуживала.*

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 24.

«Всякий любит своё отечество, но мы, русские, любим его по-своему, теплее и глубже, потому что с этим связано высоко религиозное чувство, которого нет у иностранцев и которым мы справедливо гордимся. Пока будет в России это чувство к Родине, мы будем сильны. Я буду счастлив, если передам моей будущей жене эту любовь к России, которая так укоренилась в нашем семействе и которая составляет залог нашего счастья, силы и могущества».

Если письмо отцу составить было не так трудно – в конце концов, он исполнил возложенное на него поручение, – да и матери хватит этих же строк (после он в подробностях все ей расскажет, ведь возвращение в Дармштадт не за горами), то брату… Саше всегда было сложно лгать, даже через бумагу. Полученные пятью днями ранее несколько торопливо набросанных строк заставляли сжиматься сердце и за то, что брата не было рядом в день обручения, и за то, что тот начинал чувствовать одиночество. Это было неизбежно – Николаю однажды пришлось бы жениться, и это против его воли изменило бы его отношения со всеми: появление собственной семьи не могло пройти бесследно. Однако все произошло слишком рано, особенно для Саши. Быть может, стоило сначала пригласить Дагмар в Россию, дать ей возможность привыкнуть к Российскому Двору, познакомить со всеми, а уже после заговорить об официальном объявлении помолвки.

Взгляд вновь упал на ровные буквы – несмотря на явную спешку и явную грусть, владевшую отправителем, почерк был абсолютно разборчив: то ли привычка Саши прилежно вести дневник была тому виной, то ли что иное, но в каллиграфии он всегда отличался крайне положительно.

«Душка Никса, поздравляю тебя от всей души и твою милую невесту, хотя, к сожалению, её не знаю. Мама и Папа так счастливы и довольны. Теперь ты меня совсем забудешь, но я всё-таки надеюсь, что иногда ты будешь вспоминать о твоём старом и верном друге Саше!..»

Пожалуй, с самого момента его отъезда из России писать брату стало почти невозможно: он еще не помнил ни одного письма, давшегося легко, и в большинстве своем из-за нежелания что-либо утаивать, но в то же время – из-за отсутствия намерений усложнять и без того тяжелую для них обоих разлуку. В глаза вновь бросилось столь ясно выражающее и его, и Сашины мысли «Мама и Папа так счастливы и довольны». Безусловно. Их радость и радость датской королевской семьи едва ли могла предаться сомнению.

Его же собственные чувства – скорее облегчение и только. Словно он нашел маяк во время шторма: еще не берег и не родной дом, но уже надежда на спасение.

Дагмар была тем, за что ему следовало возблагодарить Творца: лучшей супруги среди иностранных принцесс ему не сыскать.

И будто отвечая его мыслям, дверь в кабинет, где он устроился сразу после ужина, чтобы написать родителям и просто побыть в тишине, скрипнула. Последовавший за этим шорох юбок и тихие, неуверенные шаги, убедили его в том, что визит нанесла именно невеста, а не её невыносимая матушка или кто еще.

Николай спешно свернул письмо брата и поднялся навстречу, чтобы безмолвно предложить принцессе кушетку и после занять место рядом с ней.

– Мы снова расстаемся? – вопрос вряд ли требовал ответа – Дагмар и без того знала, что Николай не может оставаться в Копенгагене вечно, а она не имеет прав сопровождать его в путешествии, но все же слова, полные грусти, сорвались с её губ.

Накрыв её маленькие ладони своими, цесаревич едва заметно кивнул, задумчиво рассматривая их сомкнутые руки.