Плачь обо мне, небо

Время, быть может, затягивало раны, но для него, бессмертного старика, столетия были что миг, и потому оно не торопилось.

Сутки, вторые, пятые. Минула целая декада со дня прибытия Катерины в Карлсруэ, а изменения она едва ли замечала: они все так же беседовали не больше получаса, и все еще не затрагивали самых личных тем. Катерина не упоминала ни о своей жизни при Дворе, ни подготовки к венчанию, а Ирина не касалась собственной не состоявшейся свадьбы. Чаще они просто обсуждали какую-то книгу или очередное известие, принесенное в утренней корреспонденции, либо Катерина садилась музицировать за старые клавикорды, а Ирина тихо что-то напевала.

Когда сентябрь вошел в свой самый расцвет, пришло резкое осознание – ничего не переменится. В этом коконе из отстраненности и забвения Ирина может пребывать еще не месяц и не два, а годы: она сдалась. Ровно настолько, чтобы отказываться от врачей, чтобы принимать пищу через силу, чтобы с утра до ночи просто смотреть на цветущий парк, который вскоре затронет дыхание осени, и напоминать бездушную статую. Потому что внутри нее давно остановилось сердце, и Катерина не могла не ощущать за собой вины за произошедшее. Пусть и косвенной.

А потому ей требовалось сделать хоть что-то, чтобы увидеть признаки жизни на родном лице. Чтобы понять – еще теплится огонек, пусть и заваленный еловыми лапами, как свежая могила.

Единственное, что пришло ей на ум, выглядело крайне рискованной идеей, способной разрушить шаткую гармонию, что начала выстраиваться, но вместе с тем, если что и могло возродить из пепла растерзанную душу, то вряд ли это могло быть нечто иное. И потому стоило пойти на риск: кто знает, быть может, им посчастливится разлить шампанское по бокалам.

– Я думаю перебраться в Европу, – медленно произнесла Катерина, теребя в пальцах атласную ленту, служащую закладкой маленькому томику стихов, что она читала вслух до того.

Ирина, занятая вышиванием воздуха в часовню, со слабо читающимся удивлением взглянула на сестру.

– И оставить место при Дворе? – о назначении Катерины фрейлиной она знала, пусть и не расспрашивала, как ей эта служба: маменька всегда охотно делилась новостями, полученными из редких писем.

– Когда-то это сделать бы пришлось, – пожав плечами, Катерина поднялась с кушетки и неспешно прошла к окну, за которым мелко моросил дождь, уничтоживший всякие надежды на прогулку. – Не до старости же на балах блистать. Меня не привлекает мысль повторить судьбу мадам Бартеневой и прочих, доживающих свой век во фрейлинском коридоре.

Она лукавила: мысли об отлучке от Двора и впрямь посещали её, но принесенная клятва верности государыне пересиливала любое желание оставить должность фрейлины. Хотя, если продолжать играть выданную Борисом Петровичем роль, ей придется это сделать в скором времени, пусть и против собственной воли.

– Не думаю, что ты бы сделала это раньше рождения детей, – отозвалась Ирина, не отрываясь от рукоделия. Голос её ничуть не дрогнул, вопреки опасениям Катерины, не решающейся затронуть столь болезненные темы, но вынужденной это сделать.

– Возможно, это не за горами, – губы изогнулись в бесцветной улыбке – похоже, что мысль о детях была куда более нежеланной для нее, а не для сестры. Краем глаза она уловила, как нахмурилась Ирина.

– Ты ведь не хочешь сказать, – начала та и тут же была прервана тихим смехом Катерины:

– Господь с тобой! Но мы с Дмитрием уже не раз говорили об этом, и, если Всевышний будет милостив, я смогу подарить ему наследника в первый год после брака. А еще, – она вдруг посерьезнела, отворачиваясь к окну, – мы бы хотели взять ребенка из приюта.

– К чему это?

Недоумение в вопросе даже не скрывалось, что в какой-то мере было ожидаемо: обычно на усыновление решались лишь в случае невозможности иметь своего, да и не каждый был готов любить чужую кровь, особенно среди дворян, радеющих за передачу титула только родным детям. Однако для Катерины это не имело значения: они уже давно с Дмитрием решили, что она не станет рожать больше трех раз, поскольку это могло бы подвергнуть её здоровье и жизнь серьезной опасности, а большую семью хотели оба. И просто сердце её сжималось всякий раз, стоило ей увидеть приютских малышей, которым, возможно, никогда не доведется получить хоть крохи истинной родительской любви.

– Помнишь, мы мечтали, что наши дома будут заполнены детским смехом? – выводя узоры на холодном стекле, вопросом на вопрос ответила Катерина. – Что обязательно воспримем от купели первенцев друг друга? Что наши дети будут расти рядом, не разлучаясь, как мы когда-то?

Со стороны сестры раздался лишь тихий вздох. Внутри все скрутило узлом; она нарочно резала по живому, ненавидя себя за это.

– Пустые мечты.

Фраза эхом раздробилась в голове. Отчего-то сердце соглашалось с ней.

– Глупости! – с напускным весельем заявила Катерина. – Я уговорю Дмитрия перебраться сюда, в Германию, – пожав плечами, словно бы это уже был вопрос решенный, она сложила руки на груди, – и тебе придется возиться с племянниками. Вот только есть одно препятствие.

– Излишняя преданность графа короне? – с легким оттенком иронии осведомилась Ирина.

Катерина на это лишь закатила глаза, смеясь: не признать правоту сестры было сложно. Но сейчас она хотела говорить совсем о другом.

– Мы обещались выходить замуж по старшинству.

– Тебя больше не должно заботить это обещание, – обронила Ирина, вновь будто забираясь в ледяной панцирь: таким холодом повеяло от её фигуры.

– Клятвы, данные перед образами, нарушать нельзя, – покачала головой Катерина, в упор смотря на сестру. – Не по такой незначительной причине.

– Незначительной? – горечь и злость, пропитавшие одно-единственное слово, могли бы убить за считанные секунды, будь они ядом. – Я теперь абсолютная калека, Катя, ты это понимаешь? – возвращая сестре её пристальный взгляд, медленно произнесла Ирина.

К чести Катерины, минутную борьбу она выдержала, не опустив глаз и даже не изменившись в лице.

– Только это ничуть не смутило барона.

– С чего ты взяла? – теперь уже фразы были облачены в покрывало горечи и усталости; дышать стало легче.

– Я говорила с ним.

Не было слышно даже дыхания – в спальне повисла тяжелым пологом тишина. Четыре простых слова остановили время и, казалось, обратили все в ничто. Ирина все так же смотрела на сестру, но теперь каким-то беспомощным взглядом, в котором сложно было явно определить хоть одну эмоцию, но, по крайней мере, там не читалось ненависти – это уже дарило определенную надежду.