Плачь обо мне, небо

Тепло руки, прошедшей в дюйме от её виска, чтобы снять с волос незамеченные перья, она могла ощущать кожей. И, наверное, разум только в эту секунду осознал, что после того, как за ней закроются тяжелые двери, лишенные отделки, для нее все закончится. Для них все закончится. Останутся лишь воспоминания, сотни тысяч совместных минут, десятки прикосновений, улыбок, разговоров.

Маленькая жизнь, прожитая чуть больше чем за год.

Когда до смерти – лишь шаг, можно сделать его даже в бездну: все одно.

– Вы не лгали, говоря о желании поцеловать меня?

Дыхание остановилось у обоих: Николай не ожидал этого вопроса, особенно сейчас, Катерина не верила, что это вырвалось из её груди. Они смотрели друг на друга словно в зеркало, ощущая, как набирающая обороты звенящая тишина давит со всех сторон.

– Что пользы верить тому, чего уж больше нет?..*

Лермонтов всегда выручал, как нельзя точнее отражая мысли или же позволяя скрыть оные. Солгать чужими устами – будто бы не принять этого груза на себя.

Зеленые глаза на миг устало прикрылись; тишина взорвалась, реальность заняла положенное ей место. Дыхание восстановилось, шумным выдохом выходя наружу.

– В наш век все чувства лишь на срок, – заключила Катерина строками того же стихотворения, отворачиваясь и делая новый шаг по направлению к дверям.

Даже не хотелось думать, к чему был этот абсолютно недопустимый её вопрос, и к чему бы он привел. Где были все обеты и клятвы, которым она не позволяла покинуть её ни днем, ни ночью.

Стоило возблагодарить Создателя – она оступилась, но не упала.

– Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли…

Уверенный, но глухой голос разрезал стальные канаты нервов, вынуждая оледенеть. По спине пробежал озноб, от каждого тихого шага, раздающегося где-то сзади, окатывая новой волной. Какое счастье – их было лишь три.

Но даже такое расстояние – словно бы не пара футов, а меньше дюйма. Слишком.

Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу.

– …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.**

Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением.

Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить.

Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки; только она расплатилась не голосом – честью.

Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения.

Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз.

В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова:

– Вы счастливы, Катрин?

Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали:

– Очень, Ваше Высочество.

Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец.

И прошу, не проверяйте меня на стойкость.

– Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха.

Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так — разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому.

Никто из нас не свободен.

Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая.

– Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество.

Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок — излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется.

Быть может, так и случится.

***

Николай не собирался стреляться – ни когда в его лицо летела презрительно брошенная перчатка, ни когда внутри вспыхнуло раздражение в отношении дерзнувшего задеть его семью. Не собирался потому, что не имел права подвергнуть свою жизнь опасности как Наследник Престола. И потому, что не испытывал желания ранить князя Голицына, потому что это встревожит Катерину – а ей и без того выпало слишком многое. Но и спустить вызов, именно потому, что была задета честь семьи и Императора, не мог: за двойное оскорбление офицер должен был ответить. Только разбираться с этим уже не ему – государю: завтра, когда явится секундант князя Голицына, его уже будет поджидать пара жандармов, с которыми неразумный дуэлянт отправится в Россию – не дождаться же ему, пока Император самолично пожалует в Германию.

За дальнейшую же судьбу князя Петра Николай не в ответе. Достаточно и того, что отцу станет известно о слухах, в коих замешана небезызвестная барышня, и цесаревичу при встрече придется многое объяснить. Он бы мог послать письмо, но в том нет особого смысла – разговора все равно не миновать.

Однако это будет нескоро, а вот до матери сплетни явно или уже дошли, или дойдут к вечеру, а потому придется как можно скорее раскрыть ей их природу. Это не вернет Катрин ко Двору – по меньшей мере несколько месяцев она точно здесь не появится, даже если Императрица все поймет, но хотя бы пресечет измышления о срыве свадьбы с Дагмар. И, если ему посчастливится все успеть объяснить, до принцессы эти слухи не долетят.