Плачь обо мне, небо

Пальцы бессознательно перебирали маленькую жемчужную брошь, оставленную ему Катрин: похоже, ему стоило начать собирать все её украшения – сначала кулон на бархатной ленте, что был на ней в их первую встречу в Зимнем, теперь одна сережка и снятая с воротника брошь. Он бы никогда не подумал, что станет хранить подобные безделушки, пусть и стоившие немало, но, поймав себя на мысли, что он уже больше часа не выпускал драгоценности из рук, цесаревич понял, что с этой крошечной нитью, связывающей их, вряд ли когда расстанется.

Впрочем, к чему загадывать – сердце вероломно. Может статься, что одним утром он проснется и не вспомнит о той, которой принадлежали эти украшения.

Как знать – какое чувство вечно?

Мария Александровна, вернувшаяся с прогулки в компании madame Тютчевой, уже успела сменить платье и даже дождаться поданного чая, но свежий румянец, столь редкий в России, еще не угас на её бледном лице. Вошедший в покои матери Николай даже замер в дверях, наблюдая её светлую улыбку, которой ему так недоставало еще четырьмя месяцами ранее. Вновь проскользнула мысль о том, как было бы чудесно отправлять её чаще в Европу: вдали от сурового климата Северной Пальмиры, вдали от супруга, что в последние годы едва ли вызывал в ней хоть слабую искру радости, вдали от обязанностей Императрицы она становилась такой спокойной и свободной, и будто бы молодела на несколько десятков лет.

Ему вспоминалась еще совсем юная, двадцатидвухлетняя Ма – ему самому от роду было не больше трех лет: её задорный смех, что слышали лишь дети, глубокий голос, которым она пела им русские колыбельные, мягкие руки, с такой любовью треплющие детские волосы, строгий, но переполненный нежностью голос, когда она отчитывала сына, с самого детства стараясь воспитывать его без послаблений, но не скрывая своего особого отношения к нему.

Как эта полная света и тепла молодая женщина угасла? В какой момент от нее осталась лишь русская Императрица, склеп для хрупкой немецкой принцессы, воскресающей лишь здесь, в Югенгейме?

С тяжелым вздохом притворив дверь, цесаревич вышел из полумрака, и только тогда был замечен увлеченной беседой с madame Тютчевой матерью. Удивленно замолкнув, она отставила от себя чашечку, что держала в руке. Анна Федоровна, приметив эту заминку своей государыни, обернулась и, завидев цесаревича, тут же поднялась из-за столика, чтобы склониться в положенном реверансе.

– Анна Федоровна, не могли бы Вы оставить нас? – обратился к ней Николай бесстрастным голосом: madame Тютчева никогда не вызывала у него особо восторженных чувств, но все же, в отличие от большинства тех, кто находился при Дворе, он был скорее равнодушен к ней, нежели настроен враждебно.

Покорно опустившись в коротком книксене, но уже перед Императрицей, Анна Федоровна неспешно, но все же без лишней медлительности, исполнила приказ, замаскированный под просьбу.

– И к чему же эта конфиденциальность, Никса? – дождавшись, пока дверь за фрейлиной закроется, осведомилась Мария Александровна; во взгляде её не было осуждения, однако она действительно желала знать, что именно потребовало приватного разговора.

– Простите, Maman, если прервал Вашу беседу, – целуя ей руку, проговорил Николай и занял освободившееся место за столиком. – Однако у меня к Вам разговор чрезвычайной важности, не терпящий лишних ушей. Даже если это ближайшая из Ваших фрейлин.

– Умение интриговать собеседника Вы переняли у Вашего отца, – улыбнулась Мария Александровна, делая маленький глоток чая.

– Главное, чтобы больше ничего от него мне не досталось, – не удержался от мрачной остроты вполголоса цесаревич, тут же отгоняя всякое веселье и продолжая уже громче: – Полагаю, фрейлины уже разнесли горячие сплетни по замку?

Лицо матери было абсолютно спокойно, но кому как ни ему знать, сколь искусно она носит маску безмятежности, если того требует ситуация, и потому верить в её неосведомленность не следовало. Хотя бы пока она сама не подтвердит этого.

Если же судить по молчанию и пристальному взгляду, которым она с минуту изучала его, придворных барышень и впрямь стоило наградить овациями – они вновь поразили своими ораторскими умениями.

– Полагаю, Вы о Катрин? – в том же тоне ответила ему Мария Александровна, не сводя с него глаз.

Цесаревич напряженно кивнул.

– Тогда мне нет необходимости повторять их.

– Вы желали преподнести мне эту новость раньше фрейлин?

Покачав головой, Николай обвел взглядом изящный фарфоровый сервиз, стоящий на столике, букет каких-то цветов, явно собранных в саду, маленькую книжицу с желтой атласной закладкой, едва виднеющейся между плотно сжатых страниц: он старался найти верные слова и хоть как-то сбросить напряжение, порожденное внимательным взором матери.

– Мне не угнаться за их длинными языками. Однако я бы желал разъяснить ситуацию, чтобы Вас не мучили лишние волнения. Все, что произошло между мной и Катрин, никоим образом не отразится на моем намерении венчаться с Дагмар. И Вы, и Император можете быть покойны – союз России и Дании будет скреплен официально.

Тихий кашель затянул паузу, повисшую в покоях: здоровье Марии Александровны хоть и немало улучшалось в европейском климате, уже не могло стать прежним, да и она никогда не славилась им.

– Я полагала, Вы станете отрицать эти сплетни, – хриплым голосом произнесла она, – однако все действительно произошло.

Сложно было определить, какие эмоции Императрица вложила в последнее слово: осуждение или же какое-то болезненное понимание. Сожаление или укор.

– Весь Двор должен думать именно так. И, пожалуй, для этой ситуации будет лучше, если Вы тоже сделаете вид, что поверили в это.

Нахмурившись, Мария Александровна подняла руку в требовательном жесте:

– Постой, Никса. Для какой ситуации?

– Я не могу сейчас Вам всего разъяснить, Maman, – цесаревич покаянно склонил голову. – Но прошу поверить – вины Катрин нет ни в чем, как нет и связи между нами.

Один поцелуй – не связь. Пусть и значил он больше сотни проведенных вместе ночей.

– Где она сейчас?

– Катрин приняла решение оставить Двор и просила передать Вам это, – вынув из-за отворота мундирного полукафтана сложенное письмо и маленькую бархатную коробочку, Николай положил оба предмета на стол.

Лицо Марии Александровны накрыла тень. Протянув руку, она осторожно приподняла крышечку, чтобы увидеть усыпанный бриллиантами вензель. Шифр.

Цесаревич наблюдал за тем, как черты матери словно бы стали острее, холоднее, будто бы её куда сильнее взволновали не слухи, а решение её фрейлины оставить службу. Не временно – совсем. И возвращенный шифр тому доказательство.

Хотя он знал обо всем с уверенностью еще раньше: в момент, когда она обернулась с этой немой просьбой простить и отпустить во взгляде, прежде чем единственный раз позволить им обоим не скрывать чувств.

Когда он вернется в Россию, среди десятков женских лиц он не найдет того, которое бы желал видеть подле себя ежеминутно. И, даже если они случайно столкнутся на придворном балу, который граф Шувалов будет обязан посетить с супругой, едва ли им будет суждено обменяться чем-то кроме бездушных официальных почтительных жестов.