Плачь обо мне, небо

Минуло более двадцати лет, но история оставила свой отпечаток, что не желал стираться: смотря на княжну Голицыну, удостоившуюся сострадания и тепла со стороны Императрицы и цесаревича, безоговорочно уверовавших в ее невиновность, Александр силился отринуть предубеждения на ее счет, однако сделать это было не так-то просто. Перед глазами вставал образ Ольги, и что-то нашептывало: Катерина могла быть просто искусной актрисой, обученной своим дядюшкой.

Даже то, что сама она доложила о намерениях Бориса Петровича, не давало возможности признать ее лишь втянутой в паутину обстоятельств жертвой.

Александра нельзя было назвать примерным семьянином и образцовым супругом — он знал, как страдает Мари от его бесконечных фавориток, знал, чего стоят ей эти совместные выходы и улыбки, знал, что его уже осуждают даже собственные дети — особенно старшие сыновья. Но сердце Императора не переставало болеть за свою семью, и потому он не мог просто забыть о существовании тех, кто угрожал спокойствию и жизни всей царской фамилии.

Княжна Голицына была среди них. Даже если она — только разменная монета в чужой игре, она не становилась безопасной для царской семьи: ничто не помешает князю Трубецкому (или иному зачинщику) ее руками, пусть даже и без ведома самой барышни, устранить всех, кто имеет отношение к императорской фамилии. И потому надлежало каким-то образом отлучить ее от Двора, что стоило сделать еще раньше. Хотя бы до той поры, пока князь Трубецкой не окажется в Петропавловской крепости.

***

После беседы с Императором Николай пребывал в не меньшем смятении, нежели Катерина днями ранее: мысли сменяли одна другую, не желая ровно выстраиваться — они хаотично перемещались, сталкивались и дробились, порождая хаос. Ему довелось узнать несколько историй, взглянуть на часть из них с двух сторон, но однозначно определить, кому же верить — было слишком сложно. Между царской семьей и Голицыными помимо тех пустых слухов существовали и действительно нелицеприятные моменты, кои могли бы стать поводом для конфликта. Но кому теперь мстить, когда все участники давно покоятся в сырой земле? Неужели и впрямь разумно платить за грехи отцов сыновьям и внукам?

Более полувека назад развернулась семейная драма Великого князя Константина Павловича, живущего в ожидании развода с нелюбимой супругой, уже как почти десять лет находящейся в родном Кобурге. Двадцатидвухлетняя Софья* Михайловна Голицына, дочь уважаемого при Дворе эстляндского губернатора и тайного советника, пленила сердце Великого князя еще с первой минуты в Летнем саду, и новая встреча не заставила себя ждать. А вскоре ей пожаловали звание фрейлины при Анне Павловне, и от знаков внимания Константина Павловича Софи, как ее звали при Дворе, уже не удалось бы скрыться. Императрица смотрела на увлечения сына сквозь пальцы, лишь изредка напоминая ему о его брачных обязательствах перед супругой, против развода с которой более всех настаивала именно она. Великий князь наставления матери не принимал — он был влюблен и ничуть не старался скрыть этого. Софью Михайловну не обсуждали разве что за пределами столицы, и ей прочили морганатический брак: Константин Павлович решился бы и на это, получив развод. Но судьба распорядилась по-своему.

Михаил Николаевич, будучи человеком строгих правил, дабы прекратить поминание имени его дочери у каждого петербургского столба, и в столь нелицеприятном качестве — царской фаворитки, — спешно подыскал ей достойную партию: холостого князя, приближенного к императорской семье. То, что он был одного возраста с самим Михаилом Николаевичем, препятствием не стало, и, вопреки всем мольбам Софьи, было отдано распоряжение готовиться к венчанию.

Его нельзя в том укорить — он желал лучшего будущего для дочери, и в сравнении с постыдным званием фаворитки роль жены, пусть и слишком молодой для новоиспеченного супруга, была куда более достойной перспективой. Тем более что на тот момент Константин Павлович состоял в сожительстве с Жозефиной Фридрихс, родившей от него сына, и его чувства к Софье не выглядели глубокими. Свадьбу сыграли пышную, стараясь затмить этим прошлые слухи. В свет молодая чета выходила постоянно, дабы всегда быть на виду: столичные сплетники должны были знать, что все быльем поросло, и теперь никто не посмеет трепать доброе имя княгини и самого князя. Увы, но новые обсуждения это не пресекло — даже брачные обещания не стали преградой для Великого князя, вознамерившегося видеться с Софьей как и раньше.

Связь продлилась еще полгода, прервавшись осенью, когда стало известно о положении молодой княгини: она перестала выходить в свет, едва ли покидала свою спальню, а уж о выездах из поместья и говорить не стоило. Супруг ее, обрадованный сим известием, от жены не отходил ни на шаг. В мартовскую распутицу Софья Михайловна разрешилась от бремени сыном, вот только если сама она души не чаяла в первенце, то навестившие княжескую чету родственники начали шептаться о том, что не княжеская кровь течет в жилах этого ребенка. Чертами лица и темнотой глаз младенец походил отнюдь не на отца, да и от матери взял лишь ее каштановый волос. В нем все кричало о царском происхождении, и даже имя, на котором настояла княгиня, было выбрано по желанию его настоящего отца, который, впрочем, никак не давал о себе знать. А после по Петербургу пошел слух о связи Константина Павловича с полячкой, и если сама Софья восприняла новость как само собой разумеющееся — она догадывалась, что все было лишь недолгой интрижкой, то ее старший брат — Николай — надругательства над честью сестры стерпеть не смог и вызвал Великого князя на дуэль.

Состояться ей было не суждено, потому что Софья пред иконами поклялась, что не имела интимной связи с Константином Павловичем. Николай сделал вид, что поверил, однако на правду это не походило. Спустя год, под Бородино он героически погиб, но кто-то предполагал, что это было спланированное убийство за то, что он осмелился пойти против члена императорской семьи.

Пытающийся распутать этот клубок цесаревич едва не столкнулся с покидающей покои государыни Катериной, сопровождаемой двумя жандармами: замерев в шаге от вышедшей в коридор фрейлины Ея Величества, он дождался, пока та заметит его присутствие, прежде чем в который раз за день поприветствовать ее.

— Вы к государыне? — привычно склоняясь в книксене, осведомилась Катерина. На лице ее, кажется, уже не было и капли той взволнованности, что царила в течение всей аудиенции — или обязанности отвлекали ее от дурных мыслей, или же княжне удавалось прекрасно скрывать свои переживания.

— Увы, но нет — Сергей Григорьевич просил о встрече: из Карлсруэ прибыл Васильчиков, и, похоже, доклад им подготовлен не только для Императора. А если он поддержит Сергея Григорьевича в его очередной археологической авантюре, — цесаревич не сдержал смешка, вспоминая интерес воспитателя к южным землям. — Боюсь, вся ночь пройдет в спорах. Да еще и эти известия о начале войны между Данией, Пруссией и Австрией. А Вы..?

— Ее Величество отпустила меня проведать Эллен, но после мне надлежит вернуться к дежурству. — пояснила Катерина в ответ на незавершенный вопрос.

— Вместе с людьми Долгорукова? Интересная смена служебного положения — из офицеров в дежурные фрейлины, — усмехнулся Николай, однако тут же посерьезнел. — Как Maman восприняла это известие?

— Государыня не осведомлена, — с облегчением сообщила княжна, — ни о произошедшем с Великой княжной, ни о допросе. Ей было сказано, что жандармы играют роль моей охраны от возможной смены действий князя Остроженского.

— Умно, — согласился цесаревич, — с него бы сталось и с Вами расправиться. Не могу дождаться момента, когда его арестуют. Этот человек заслуживает самого жестокого наказания, и казнь в нем будет находиться на последнем месте.

Остаток пути прошел в молчании. Прежде, чем расстаться с княжной у лестницы, ведущей на третий этаж, Николай, повинуясь порыву, протянул руку, останавливая Катерину. Ее запястье казалось таким тонким, что, сожми чуть сильнее, хрупкие кости сломаются.

— Зачем Вы это сделали, Катрин?

Княжна вздрогнула. Несколько томительных секунд она молчала, не зная, что должна ответить на это. И как.

— Я не могла позволить Вам рискнуть своей жизнью с той же целью.

Повисшая между ними тишина зыбким коконом окутала обе фигуры, даря короткий миг единения душ. Они стояли рядом, на расстоянии пары шагов, способные едва протянуть руки и докоснуться холодными пальцами. Но не шевелились, лишь сохраняя почти осязаемую связь взглядов. И в этом было что-то интимное. Вечное.

— Вы помните, что задолжали мне желание? В тот день, когда мы с Вами устроили скачки наперегонки. Позвольте его использовать? Я надеюсь однажды снова увидеть Вашу улыбку, Катрин.