Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Тем, что излучало едва уловимый свет, была отнюдь не единственная тонкая свеча — возле камина, спрятанного между толстых колонн, стояла подтянутая фигура в темно-зеленом форменном кафтане, при шпаге, в белых перчатках. Тронутые сединой волосы, не густые, волнистые, были старательно зачесаны вперед; усы, не пышные, но аккуратные, скрывали всякую мимику губ. Лицо его можно было бы назвать красивым, настолько, насколько это может соответствовать образу зрелого мужчины, главы семьи, если бы не холодные, останавливающие в жилах кровь глаза. Но даже больше их оцепенение вызывало сияние, исходившее от человека. Когда же он двинулся от камина, пришло осознание — перед ними находился призрак.
А когда разум все же вернулся к ошеломленной Катерине, она поняла,
Похоже, что цесаревич признал его раньше — на его лице не было изумления: казалось, он даже не удивился мистицизму, творящемуся здесь — неотрывно наблюдая за почившим Императором, он просто чего-то ждал. Покойный дед смотрел на него твердо, но, вопреки предположениям не знакомой с ним Катерины, отнюдь не укоряюще — на миг даже почудилось, что глаза его даже чуть потеплели от этой встречи, а суровость, запечатленная в каждой черточке, словно бы подистерлась. Николай, в душе которого боролись противоречия, не знал - шагнуть ли ему вперед, или же остаться на месте. До застилающих глаза пеленой слез хотелось вновь коснуться родных рук, так редко, но с такой любовью трепавших его волосы, заговорить с тем, к кому уже девять лет обращался лишь в молитвах, получить очередной выговор, но услышать в голосе отеческую нежность и гордость за внука.
Связь цесаревича с дедом была немногим слабее оной с матерью: даже отец не имел такой же духовной близости с сыном. По случаю рождения нареченного в его честь престолонаследника Николай Павлович повелел своим младшим сыновьям принести тому клятву верности, и после матери, на тот момент — еще цесаревны, он был главным человеком в жизни маленького Никсы: те, кто знал сурового Императора, подтверждали, что отношение его к старшему внуку было отличным от того, что он проявлял даже к своим детям. Смерть его, случившаяся, когда цесаревичу было двенадцать лет, стала большим ударом для всех, и в первую очередь, для самого мальчика, внезапно оказавшегося уже официально преемником своего взошедшего на престол отца.
Не знающая, как ей реагировать, княжна только ближе подошла к цесаревичу, хотя они и без того уже соприкасались рукавами. Призрак, все так же молчаливо, сделал еще несколько шагов в направлении внука, а Катерина, в каком-то бессознательном порыве, не удержалась от того, чтобы отдать дань уважения глубоким реверансом — даже будучи лишь бесплотной фигурой, Николай Павлович вызывал желание повиноваться: если кто и был хозяином Империи среди русских правителей, то именно он.
Несмотря на то, что покойный монарх молчал, поднявшая голову княжна готова была поклясться, что он усмехнулся. Впрочем, не этому сейчас стоило уделить внимание: призрак пристально смотрел на цесаревича, словно бы желая что-то сказать, затем поднял руку и коснулся его волос. Точнее, бесплотные пальцы просто замерли где-то у виска, а после были так же легко отняты, но по коже Николая прошелся холодок, а губы дрогнули. Ему стоило немалых трудов сохранить самообладание и… улыбнуться.
Спасибо.
Единственное слово, то ли почудившееся Катерине, то ли вправду прозвучавшее в тишине столовой. Покойный Император с сожалением отступил, бросил взгляд на золоченые часы с держащей в руках арфу нимфой, и растаял. Комната погрузилась во тьму, но прежде, чем это произошло, княжна непроизвольно посмотрела в том же направлении, что и Николай Павлович. Сорок две минуты первого. Эти цифры врежутся в ее память, но изгладятся на некоторое время, прежде чем вновь всплыть перед глазами. Спустя год она поймет, о чем предупреждал случайно встреченный признак. Но даже узнай она раньше, вряд ли бы смогла что-то изменить.
Вопреки всем ее уверениям в том, что она способна одна подняться по лестнице и пройти по коридору, Николай настоял на сопровождении и, лишь когда на расстоянии протянутой руки оказались белеющие створки дверей, ведущих в комнатку, согласился оставить княжну. Наигранно-серьезно укорив его в детском
упрямстве, Катерина тихо поблагодарила своего спутника и намеревалась было уже проскользнуть в образовавшуюся щель — дабы не будить давно почивающую Сашеньку, как на ее предплечье сомкнулась чужая рука.– Вы точно не передумаете, Катрин? — шепот был настолько тихим, что еще несколько шагов, и слова оказались бы не различимы. Подавив тяжелый вздох, не оборачиваясь, княжна только качнула головой, вызывая ответную фразу о ее упрямстве. Теплые пальцы перестали сжимать предплечье, и несмотря на скрадывающие звуки ковры, коими был выстлан каменный пол, удалось различить удаляющиеся шаги.
Помедлив, Катерина осторожно притворила за собой дверь.
========== Глава девятнадцатая. Полоса крови под рассветом ==========
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 17.
Что делать дальше — не знал никто. И что предпримет князь Остроженский — тоже. Тайный агент цесаревича в лице «кухарки Евдокии» несколько раз на дню передавал сведения о наблюдении, но в них не было ничего интересного. После того разговора Борис Петрович дома почти не покидал, ни с кем не виделся, и особых подозрений не вызывал. Но Катерина понимала — он не забыл о своих намерениях и планах, не сдался, и вряд ли просто ждет, пока ей пожалуют титул Светлейшей. Однако, станет ли он просто вести все к помолвке или нет — вот что теперь не давало покоя. Да и в чем ее смысл? Ведь если даже Их Императорские Величества приняли бы этот спектакль во благо короны, то народ последующим объявлением о том, что все затевалось только ради поимки государственного преступника, вряд ли бы успокоился, узнав, что Наследник Престола на самом деле все еще не обручен. Нет, об этом и речи идти не могло. Вот только что после возможной свадьбы пришлось бы ждать следующего хода Остроженского, что сейчас — ничего не изменилось. Ни то, ни другое не приближало к разрешению проблемы. Порой возникала греховная мысль подстроить гибель старого князя, однако рука не поднималась просто отнять жизнь у человека. Даже если не своей рукой — только лишь поспособствовать тому. Это все еще звучало слишком страшно. Но не страшнее слов Бориса Петровича об уничтожении царской фамилии.
Все чаще думалось, что следует рассказать обо всем Императору, а не пытаться найти выход самостоятельно, и даже если государь не поверит в то, что она не являлась соучастницей, он будет осведомлен и, возможно, не допустит беды. Но прежде чем просить об аудиенции у Его Величества, следовало обсудить все с цесаревичем, хоть и столь часто наведываться к нему без приглашения казалось (да и было) явно дурным тоном. Только в сравнении с той трагедией, что могла случиться, пренебрежение приличиями выглядело безобидно и ни чьей жизни не угрожало.
Этим и оставалось успокаивать себя, пока ноги сами несли раздираемую сомнениями княжну в юго-восточный ризалит дворца.
– Увлекаетесь живописью, Ваше Высочество?
Не ожидавшая увидеть в кабинете Великого князя, Катерина удивленно замерла в дверях, но любопытство пересилило, и ноги сами подвели ее к мольберту с растянутым на нем холстом. Александр смутился столь явного внимания со стороны внезапно вошедшей фрейлины — о его пристрастии к искусству знали немногие, и каждый раз открывать кому-то эту тайну было… страшно. Робкая натура второго сына царской четы порой излишне проявляла себя, ожидая насмешки или упрека в столь не мужском занятии. Однако, княжна, напротив, завороженно разглядывала линии и мазки, образующие единую картину.
– Я могу ошибаться, но это портрет Ея Величества?..
– Мне не сравниться с Винтерхальтером, — неуверенно начал Александр, — но ничего более разумного на ум не пришло, — он как-то неловко развел руками, видимо, предвидя критику в свой адрес. Но это было совершенно не в привычках княжны, да и она действительно не считала полотно непривлекательным: стилизованное под итальянские изображения Мадонны с младенцем на руках, оно как нельзя лучше отражало милосердную натуру Марии Александровны, полную всеобъемлющей любви и сострадания.