Плачь обо мне, небо

Николай, и без того не слишком жаловавший методы Василия Андреевича, сейчас был готов открыто потребовать извинений перед дамой. Он уже намеревался было осадить шефа жандармов, по его мнению, желающего довести барышню до обморока, когда в разговор вступил Император.

— Вы не желаете объясниться, княжна? — стоя к ней спиной, холодно вопросил государь. Катерина, так и не поднявшая глаз, на мгновение отчаянно зажмурилась, одновременно с этим закусывая губу так, чтобы вызвать острую боль: стало чуть легче дышать. Бесцветный голос, озвучивший следующую фразу, принадлежал ей, но воспринимался словно со стороны.

— Я действовала по указанию Бориса Петровича Остроженского.

Цесаревич, кажется, начавший догадываться о причинах, по которым состоялся этот допрос — а иначе беседу было не назвать — враз посерьезнел. Взгляд его невольно упал на оружие, переданное одним из жандармов своему начальству и уже виденное сегодня в прогулке по Невскому.

— И чем же ему помешала Великая княжна? — Долгоруков, кивком поблагодаривший офицера, кажется, взял на себя активную роль в этом диалоге, однако для Катерины уже не было никакой разницы, кому рассказывать. Хоть шефу жандармов, хоть Императору. Подрагивающие руки желали коснуться пистолета, а какой-то мерзкий голос внутри уверял: это слишком легкая смерть для того, кто стал причиной таких страданий.

Решительно подняв голову, княжна медленно, старательно подбирая слова, начала говорить, затрагивая последние беседы со старым князем. Единственное, что она утаила — о находках в родовом поместье: почему-то сейчас это показалось незначительным, да и попросту не хотелось признаваться в том, что правда о связи Великого князя с графиней Перовской ей известна. Мельком коснувшись прошлого Бориса Петровича, она озвучила пару своих предположений, не способная распознать эмоции государя и начальника Третьего Отделения, а в конце, предложила допросить Анну Ростопчину, доверия к которой явно больше, чем к ней — дочери и племяннице людей, запятнавших свою честь.

Николай, в свою очередь, упомянул о том, что причастность старого князя к случившемуся могут подтвердить и жандармы, с которыми он намедни выходил в город.

— Любят же Трубецкие придумывать истории там, где их нет, — протянул Александр, заложив руки за спину. Катерина недоуменно взглянула на Императора, но не осмелилась задать ему вопрос, дожидаясь, пока он сам соизволит продолжить. — Помнится, не случившаяся дуэль Николая Голицына с Великим князем Константином была вызвана оглашенным на всю столицу требованием признать бастарда, который не имел отношения к царской семье, как позже созналась Софья. Не удивлюсь, если и там торчали уши князя Трубецкого. Теперь внезапный незаконнорожденный ребенок всплыл у Михаила Павловича: тоже не более чем плод сплетен. Сознайтесь, княжна, Ваш дядюшка еще не приписал Вам внезапную беременность от моего сына?

Вспыхнув от смущения и злости, Катерина едва совладала с собой, бессознательно отмечая, что о своей причастности к гибели Ольги Остроженской государь умолчал.

— Впрочем, это сейчас не имеет значения. Вы понимаете, что я не могу быть уверен в Вашей абсолютной невиновности, пока это не будет доказано? Допросы будут проведены незамедлительно, однако до полного выяснения обстоятельств Вы находитесь под подозрением.

— Отец! — Николай резко вскочил из-за столика: шахматы, стуча, запрыгали по полу, но он не обратил на это ровным счетом никакого внимания. — Зачем бы Катрин рассказывать Вам все, если бы она лично задумала навредить Марии? Неужели Вы..! — договорить он не успел: государь, обернувшись к сыну, смерил его тяжелым взглядом. Николай поджал губы, вперив в него настойчивый взгляд: в такие моменты он особенно становился похож на своего деда.

— Остыньте, Николай. Зачем mademoiselle Голицыной раскрывать нам все планы — вопрос неоднозначный. То, что Вы столь слепо верите этой барышне, еще не говорит о ее невиновности. До момента полного выяснения обстоятельств Екатерина Алексеевна Голицына будет заключена под стражу.

***

После того, как Катерина покинула кабинет в сопровождении жандармов, а Василий Андреевич был отпущен с новым поручением, цесаревич, с минуту молча рассматривая портрет на стене так, словно бы видел его впервые, наконец решил обратиться к отцу, напряженно постукивающему пальцами по золоченой чернильнице: Император был раздражен. Но Николай желал дознаться до всего сейчас, а не оставлять разговор на туманное «потом», которое могло, как часто это бывало, вообще не состояться.

— Если все так, как рассказала княжна Голицына, месть действительно оправдана?

Александр смерил сына неопределенным взглядом, словно раздумывая, стоит ли вообще давать какой-то ответ. Еще несколько легких ударов пришлись по пузатому боку чернильницы, прежде чем пальцы рук сложились в крепкий замок, свидетельствуя о едва пойманном равновесии.

— Князю Трубецкому сказки бы писать: мастерски вывернул все факты и умолчал о главном. Голицыны тоже не святыми были.

— Хотите сказать, что все претензии этого человека — необоснованны?

— В большинстве своем, — Император кивнул, — на примере фальшивых слухов о связи Михаила Павловича и Натальи Голицыной Вы могли в этом убедиться.

— А Ольга Трубецкая?

Как Николай и ожидал, этот вопрос заставил отца поморщиться, что вызвало у цесаревича неприятное ощущение: каждое упоминание фавориток приносило боль государыне, а он, словно зеркало, ловил ее эмоции. Судить за старые грехи было не в его привычках, но, тем не менее, любой разговор на эту тему, пусть и лишь косвенно ее затрагивающий, становился не самым легким. Знать, что в жизни отца был кто-то помимо матери — оказалось невыносимо.

— Она была настоящей сестрой своего брата, — и без того нахмуренное лицо государя помрачнело. — Ей было шестнадцать, но ее нельзя было назвать невинной барышней: по изощренности своего ума она составила бы конкуренцию любой фрейлине, «воспитанной» Двором. Некоторое время она действительно желала казаться нежным цветком, не привычным к столичному блеску и лицемерию, но со временем стала проявляться истинная ее натура. Она надеялась войти в императорскую фамилию, о чем вскоре стало известно: встречи были прекращены, но она, похоже, сдаваться не намеревалась — давила на жалость своим состоянием брошенной барышни, о чем мне доносили (не без ее стараний), даже добилась того, что князь Голицын потребовал дуэли за «поруганную честь».

— Но какой ей смысл был настаивать на дуэли, если позже она пошла на самоубийство? — Николай, не имеющий серьезных причин для недоверия к отцу, все же не мог сложить все факты воедино. Государь в ответ на вопрос сына только оперся подбородком о ладони. Он был знатоком женских сердец, но не женских душ.

День, когда к нему явился, требуя срочной аудиенции, князь Голицын, подернулся дымкой, но не истерся: правда, отнюдь не потому, что Александр винил себя — лишь по причине хорошей памяти Императора. Алексей Михайлович тогда, полностью забыв о том, пред кем стоит, горячо высказал свое мнение касаемо отсутствия всяческой морали у государя, посмевшего не только оказывать знаки внимания барышне, будучи семьянином, да еще и после рождения сына, но и так бесчеловечно разорвать эту связь. В ответ на вопрос о том, стоило ли Александру, по мнению глубоко порядочного князя Голицына, настоять на морганатическом браке с Ольгой, Алексей Михайлович замялся, похоже, все же понимая, что таких действий со стороны монарха ждать не стоило. То, что барышня с самого начала имела полное осведомление о несерьезности романа, ничуть не успокоило радеющего за восстановление чести князя Голицына. Тот упрямо парировал необходимостью мягко объяснить все Ольге, которая, в силу своего возраста, первую любовь восприняла излишне близко к сердцу.

К концу той беседы Александру чудилось, что это был последний его адюльтер — до сей поры столь настойчивых «защитников» ему не встречалось. И проблема была даже не в дуэли, которую все же отменили, а в невероятном желании князя Голицына то ли восстановить Ольгу в роли царской фаворитки, то ли, напротив, оградить ее полностью от царя, но стребовать с того покаяния чуть ли не на всю Империю. Когда, наконец, аудиенция подошла к логическому завершению, Александр ощущал себя так, словно прошел военную подготовку под надзором покойного батюшки заново. Князь Голицын явно не спустил вины монарху — в его церемониальном поклоне не было и толики уважения, но, по крайней мере, сатисфакции он уже не требовал.