Плащ Рахманинова

Год спустя, летом 1899-го, Шаляпин лично лицезрел окутывающую Рахманинова черноту. Он вспоминает, что Рахманинов провел большую часть лета в имении Крейцеров [71] . Они были мелкими дворянами, не имевшими никакого отношения к повести Толстого «Крейцерова соната», и Рахманинов надеялся, что природа поможет ему восстановиться, что утренняя роса и звон коровьих колокольчиков разожгут в нем пламя. Весна и лето всегда были его любимыми временами года. Однако той весной он не чувствовал никакого желания сочинять, и колокольчики не помогли. Творческий кризис препятствовал работе над задуманной оперой «Франческа да Римини», он никак не мог толком приступить ко Второму концерту для фортепиано, а теперь — у Крейцеров — его стали мучить озноб и головные боли.

71

Оперный певец Шаляпин — не самый надежный источник информации о характере и психологии Рахманинова. Они были друзьями, родились в одном и том же году, 1873-м, и Шаляпин, несомненно сочувствовавший отчаявшемуся и больному Рахманинову, не сознавал, до какой степени его друг полагается на него. Шаляпин был веселым открытым человеком с душой нараспашку — полной противоположностью мрачному Рахманинову. В своих мемуарах, которые он писал в Париже в начале 1930-х и которые потом вышли под названием «Страницы из моей жизни», он едва упоминает композитора, хотя тот, несомненно, многому научил его в музыке. Неужели после революции он совсем забыл об их прежней дружбе?

Творческий кризис часто сопровождался физическими симптомами, и Рахманинову казалось, будто он болен, даже если в действительности с ним все было в порядке. Это была мощная защита и в хорошие, и в плохие времена для композитора, чей стиль расходился с его поколением — насколько легче ему было бы жить в шкуре позднего романтика, родись он на поколение раньше! (Когда его поражала загадочная болезнь, как в коттедже в Марина-ди-Пиза на берегу Средиземного моря в Италии, где они провели весну и лето 1906-го, он неплохо справлялся сам. Тогда же заболели Наталья и старшая дочь Ирина, но на этот случай были приглашены итальянские доктора, и в конце концов обе выздоровели.) Эти случаи противоположны симптомам его всеобъемлющей ипохондрии и страху, что он каким-то образом стареет раньше положенного. Это была не психологическая прогерия в духе сына Эвелин Ричарда, а ощущение того, что творческий огонь вот-вот потухнет.

* * *

На рубеже веков из поля зрения Рахманинова выпали два наставника, оказавших на него значительное влияние: Чайковский и Толстой — Чайковский из-за смерти (1893), Толстой из-за обиды (1900), хотя и он умер десять лет спустя. Вместе они подчеркивают хрупкость вселенной Рахманинова в конце XIX века и помогают понять его ипохондрию. Даже без монументальных потерь — провала Первой симфонии, уничижительных отзывов, утраты Анны — Рахманинов мог бы сломаться.

Гомосексуальность Зверева явно потревожила душевное спокойствие Рахманинова, особенно когда учитель ударил или попытался ударить ученика (Как я уже писал, несмотря на слухи об агрессивности Адели, Эвелин никогда и намека не давала на такое поведение.) Но гомосексуальность Чайковского, даже если Рахманинов и знал о ней, не играла никакой роли. Их взаимоотношения лежали совсем в иной плоскости: Рахманинов был привержен ему как своему учителю, наставнику, образцовому композитору, вместилищу того романтизма, который он сам пытался выразить. Наверное, до Рахманинова доходили слухи о связях Чайковского с педерастами — как могли не дойти? — и он читал в газетах о том, что Чайковский был завсегдатаем петербуржского ресторана «Шотан», логова содомитов [72] . Но Чайковский совершенно не походил на Зверева; в отличие от того жестокого тирана, скрывающего свои истинные наклонности, он был добрым наставником, пусть когда-то и допустившим ошибку, поддавшись маленькой человеческой слабости (с точки зрения Рахманинова). Нет, Чайковский был самим воплощением деликатности и осмотрительности, и это послужило еще одной причиной того, что Рахманинов и другие ученики так горестно оплакивали его, когда он скончался «при подозрительных обстоятельствах» в возрасте пятидесяти трех лет. Специально ли он в ноябре 1893 года выпил зараженную воду у Лейнера на Невском проспекте? [73] Неизвестно, какой версии придерживался Рахманинов: самоубийство или несчастный случай — однако его глубокое почтение к Чайковскому и чувство утраты неоспоримы.

72

Дан Хили (прим. на с. 173), с. 95, предоставляет газетные источники.

73

До сих пор не утихают споры о настоящей причине смерти Чайковского, обострившиеся после 1979 года, когда возникла теория о том, что к самоубийству его приговорили бывшие однокашники по Училищу правоведения в качестве наказания за гомосексуализм. Однако биографы Чайковского, бывшие его современниками, особенно Александра Орлова, Александр Познанский и Дэвид Браун, это отрицают.

Нужно осознать всю глубину этой утраты, чтобы понять последующий срыв юного Рахманинова. Он, мягко говоря, разрывался между любовью к Чайковскому, своему наставнику в музыке, и неприязнью к греху, который тот исповедовал, между тем, что вдохновляло его в этом человеке, и тем, что вызывало тревогу. Любовь между мужчинами порицалась православной церковью, считалась чуть ли не проклятием для тех семей, в которых возникала. Много лет спустя Рахманинов вспоминал на смертном одре, какой удар все это нанесло ему в двадцать лет и как он, закрывшись от мира, сочинил «Элегическое трио» в память о наставнике. Еще он вспоминал, как обсуждали поведение Чайковского в газетах.

Влияние смерти Чайковского на Рахманинова простиралось еще дальше, по мнению доктора Эмануэля Э. Гарсиа, американского психоаналитика, который работал консультантом в Кертисовском институте музыки в Филадельфии и не понаслышке был знаком с эпохой Рахманинова в истории музыки. Доктор Гарсиа написал несколько статей о психологическом облике композиторов начала XX века, в которых особое внимание уделил Рахманинову, Скрябину и Малеру [74] . Он объясняет «эмоциональный срыв» Рахманинова провалом Первой симфонии и предвосхищающими его особыми биографическими обстоятельствами середины 1890-х годов. Главными обстоятельствами были (расположены в порядке убывания их значимости) смерть Чайковского, несчастная любовь к цыганке Анне (я вынужден подчеркнуть, что характер их романа был неясен, как и значение этой утраты для Рахманинова), душевные волнения, мешающие повседневным делам в самый уязвимый период его жизни, когда ему было около двадцати пяти, и, наконец, две катастрофические встречи с Толстым. Все четыре обстоятельства повлияли на эмоционально хрупкий темперамент Рахманинова, и он легко сломался под их давлением.

74

См. Э. Гарсиа, Rachmaninoff’s First Symphony: Emotional Crisis and Genius Interred (Journal of the Conductor’s Guild 23: 1–2(2002): 17–29).

Доктор Гарсиа приходит к убеждению, что Рахманинов был гением и мог бы достичь большего, если бы не эти четыре обстоятельства. Гениальность Рахманинова Гарсиа принимает за данность. Под этим он подразумевает творческий дар композитора, благодаря которому тот создал не менее великие произведения искусства, чем Моцарт, Бетховен и Шопен. Он не включает в понятие гениальности игру Рахманинова на фортепиано, но, вероятно, согласился бы, что мало кто из пианистов последних двух столетий выступал столь блистательно [75] .

75

Легко забыть, что в Америке Рахманинова восприняли в первую очередь как гениального пианиста, с которым могли бы соперничать только Лист да несколько европейцев, например Иосиф Гофман, Мориц Розенталь, Владимир Горовиц и Артур Рубинштейн. Значительная часть его успеха основывается на настроениях американской аудитории в 1920-е и 1930-е годы, предрасположенной к тому, чтобы ее очаровал русский эмигрант под два метра ростом, виртуозный пианист и любитель машин, на сцене сидевший неподвижно, как некое божество из Вальгаллы. Этот образ принес ему золотые горы, но не мог вернуть вдохновения.

Смерть Чайковского доктор Гарсиа рассматривает скорее как символическое событие, чем реальное, и утверждает, что именно в такой ипостаси она повлияла на подсознание Рахманинова. По его убеждению, Рахманинов на самом деле пытался отдалиться от мастера и достиг желаемого разрыва, написав противоречащую всем традициям Первую симфонию, но ее провал и негативные отзывы внушили ему ощущение того, что он неспособен идти собственным путем. Из всех этих размышлений Гарсиа делает следующий вывод.

Перед написанием Первой симфонии умирает кумир Рахманинова, Чайковский, оставляя его без наставника и покровителя. После смерти дорогого человека часто происходит внутренний мятеж. Проявляется подсознательная ненависть к любимому объекту (Чайковскому), и субъект (Рахманинов) испытывает головокружительное ощущение свободы, которое можно охарактеризовать как маниакальный выброс; этот процесс начинается, когда заканчивается острая фаза оплакивания умершего. Следует подчеркнуть, что двойственное отношение к покойному носит подсознательный характер [76] .

76

См. Гарсиа (прим. на с. 208), р. 24

Такая интерпретация вполне обоснована, особенно в вопросе подсознательных импульсов Рахманинова, при условии, что предоставляет контекст для этой утраты, то есть показывает, как она соотносится с другими его потерями, случившимися в то же время: Анны и Толстого. Возможно, описанный доктором Гарсиа подсознательный мятеж не универсален, характерен не для всех художников, но вполне вероятно, что его механизмы воздействовали на подсознание юного Рахманинова. С Толстым все совсем иначе: мы знаем об их встрече из разных источников и, сопоставляя их, можем получить целостную картину.

Гарсиа пишет, что Рахманинов посетил великого писателя, стареющего и почитаемого, в 1897 году в надежде получить совет, как выйти из творческого кризиса. Что такого мог сказать Толстой, что излечило бы его от депрессии?

Нижеследующее описание их первого разговора составлено на основании фактов, изложенных Альфредом Своном (о нем далее); между тем Гарсиа упускает из виду то, что случилось на самом деле — причем дважды, в двух отдельных случаях. Первый раз на помощь Рахманинову пришла княжна Александра Ливен. Писаная красавица, она происходила из родовитой семьи, ее бабушка представляла царя Николая при Сент-Джеймсском дворе в Лондоне, и сама она впоследствии вышла замуж за британского аристократа. У Ливен была репутация девицы, способной подчинить своей воле даже самых влиятельных мужчин.

Рахманинов периодически выступал на ее вечерах и так очаровал хозяйку, что она сделала его своим наперсником, но не возлюбленным, как Анна. Ничего не сказав талантливому юноше, она написала своему другу Толстому, упрашивая его поговорить с молодым композитором, страдающим от депрессии. Она описала его как «молодого человека, утратившего веру в свои силы». Меткое описание, даже если не раскрывает причин. Толстой пригласил Рахманинова к себе домой в Хамовники близ Новодевичьего монастыря. Далее следует описание того, что произошло.