По рукам и ногам

– Так не из чего готовить, холодильник как был пуст, так и теперь, собственно… – мысль как-то слишком резко ушла, и я виртуально с размаху сильно и очень больно себя пнула. Пялиться некрасиво. В крайнем случае, уж точно не туда, куда я…

– А ты проверяла, солнце? Я с утра уже съездил за всем необходимым.

– Уже?! Во сколько же ты встал, птичка ранняя? – вместо того, чтобы возмущаться пошлой фамильярности, я прямо-таки слегка ошалела от удивления. Совсем он не спит, что ли…

– Лучше посмотри, во сколько ты встала, – беззлобно усмехнулся Кэри.

Ясно. Пока я не научилась общаться с людьми вразумительно и хоть сколько-нибудь вежливо, молча повернулась и, не отвечая на слова мучителя, промаршировала на кухню. Мои навыки готовки сводились, прямо говоря, к «сварганить бутерброд, заварить чай, криво нарезать простенький салат». До того, как я попала в бордель-кафе, я, конечно, чем только не промышляла, чтоб деньги достать, в том числе и готовкой, но сейчас уже забыла даже самые нехитрые рецепты. Однако желание поесть оказалось сильнее предубеждений.

При инспекции холодильника выяснилось, что Ланкмиллер закупился от души, на неделю, а то и на две.

Я очень скоро перестала глазеть и принялась делать то, что умела – бутерброды. С колбасой, огурцом, крабовыми палочками и сырным соусом. Не знаю, мне с голодухи почему-то казалось, что это все прекрасно сочетается.

Делала два, так как Ланкмилер не уточнял, чем именно желает отзавтракать. Копалась я очень долго и увлеченно, как дитя малое в песочнице. И вот, как раз в разгар моей «повариной» деятельности на руку, лежащую на столешнице, вдруг опустился наполненный водой стеклянный стакан. Вторую мучитель ловко завел мне за спину.

– Нет, то, что ты посуду вразумительную купил – это хорошо, но…

…как-то странно ты ею хвастаешься. У меня сердце екнуло, и если б волосы действительно умели вставать дыбом, они бы встали. Потому что зачем сжимать мое запястье. Зачем касаться губами шеи. Зачем легонько прикусывать, зубами оттягивая кожу. Это свое «зачем» я почти вытолкнула из груди с воздухом сквозь сжатые зубы. А получилось придушенное: «Какого черта?»

Слышала ведь, как он подошел и как шкафчик открывал. Просто не отвлеклась и не обернулась – слишком доверилась.

И на тебе очередную пакость.

– Не пролей, – негромко посоветовали на ухо. – И не разбей. Головой отвечаешь.

Он сейчас совсем рядом, и может быть, поэтому мне сейчас так хочется все-таки разбить этот долбанный стакан. И лицо мучителю.

Как мне не по душе эти его игры. Не по душе чувствовать себя слабой и загнанный в угол.

Но моему телу, видимо, это было в кайф. Подгибаются коленки, сбивается дыхание, и вот это мне уже очень, оч-чень не по душе.

Как странно. Я почти расслаиваюсь. Разбиваюсь на два мира. Два непримиримо враждебных лагеря. Выражаюсь красиво, а чувствую себя, как проститутка, которая свое тело в рамках приличного удержать не может. Что же это делается.

Кэри меня не держал почти, просто сжимал руку за спиной, и можно бы легко вывернуться, если б не проклятый стакан, который я не разбивала только потому, что мне не улыбалось снова поить мучителя из своего рта. Вдруг он только один купил. Вполне можно было ожидать чего-то подобного.

– Очень напрягаешься. Опять, – выдохнул в шею Ланкмиллер. – То, что тебе это нравится – совершенно нормально. Это и должно нравиться, – убрал прядь волос с шеи, коснулся губами открывшегося участка кожи. Я чуть не взвыла.

Кэри вдруг сам напрягся, а в следующий миг дернул меня к стене, так, чтобы нас не было видно из окна, если смотреть с улицы. Причиной этому был звук мотора и автомобильных шин по асфальту, сразу ясно стало – у дома кто-то парковался.

В резко наступившей тишине меня оглушил звук разбивающегося стекла. Вода из стакана чистой прозрачной кляксой растеклась по полу. А у меня в ушах отдавался стук сердца. Опять что ли маменька зверствует? И здесь его нашли… Мда, и кто же на этот раз в качестве мишени?

Кэри косил одним глазом на улицу, в то время как меня почти в угол вжал, как можно ближе к стене. Хлопнула дверца, и спустя пару секунд Ланкмллер вдруг отпустил, уперся обеими руками в столешницу и глубоко вздохнул.

– Отставить тревогу, это мой дядя, – мучитель медленно выпрямился.

– Твой дядя? – у меня сразу же брови вверх поползли. – Разве ты не говорил, что он умер?

– Разве я говорил, что у меня один дядя? Этот со стороны матери. Пойдем, встретим гостя. И ради всего святого, хотя бы постарайся вести себя прилично, иначе воспитательных речей не оберешься, ладно?

Я последовала за Ланкмиллером, пока он все это говорил, в гостиную, а потом в прихожую.

Кэри встал так, чтоб тому, кто открывает дверь с улицы, его было сразу видно. Я, наоборот, не испытывая желания знакомиться с горячими семейными узами, отступила в тень, к вешалкам для одежды. Зачем мне вообще лишний раз иметь дело с мучительскими родственничками, как будто они и без меня прекрасно не обойдутся. Плевала я на самом деле на правила приличия.

Тяжелая входная дверь отворилась, и потонувший в гробовой тишине ожидания коридор вмиг огласился восторженным восклицанием долгожданного дядюшки.

– Какой сюрприз, я думал, что летняя резиденция Ланкмиллеров пустует! Вы, как ни крути, нечасто здесь появляетесь!

– Удачно совпало, не правда ли? – Кэри развел руками. – И тебя нечасто выцепишь из дел государственных.

А я про себя выругалась самыми последними словами. Удачно ему совпало. Твою-то мать, как же мне везет… Судьба, за что ж ты так меня не любишь?

Хироши Такара, чтоб его асфальтоукладчик раскатал, откуда бы он здесь не взялся! Кто бы мог подумать, что это будет он?! Ну, еще пару минут, и здесь будет смертоубийство… Но сначала меня стошнит.

– Мы проездом, решили отдохнуть с дороги, долго не задержимся. Юми!

О, чёрт возьми, он еще и с бабой. Вслед за Такарой на порог ступила его миниатюрная спутница, совсем еще девочка – и с этим пятидесятилетним дерьмом.

– Добрый день, мастер Кэри… – тихо поздоровалась она, склоняя голову и не поднимая глаз.

Наверняка вымуштрованная по лучшим правилам приличия. У такого забалуешь…

И все пока что шло хорошо и даже очень мирно. И пошло б так и дальше, если бы Кэри не сделал такую дурость, каких никогда еще не делал. Это было даже ему не свойственно.