По Северо-Западу России. Том I. По северу России

Кроме добычи ярусами, треска добывается поморами и на «поддев» — на удочку. Этот способ улова составляет немаловажную статью заработков на побережье, во многих местах единственную, тоже очень прибыльную и не зависящую от погоды и даже от времени года. Но нельзя не остановиться в заключение очерка трескового промысла, составляющего, бесспорно, крупнейшую хозяйственную отрасль нашего Поморья, крупнейшую, наряду с такими крупными промыслами, как китобойный, сельдяной, семужий и звериный, на возникшем в недавнее время обществе «Рыбак», имеющем в виду исключительно тресковый промысел. Общество это избрало средоточием своей деятельности факторию в корабельной бухте, и еще до 1882 года введены им в мурманский промысел две существенные новинки: «морозники» — для сохранения мойвы, и «кошельковый невод» — для её ловли, успешно заменяющий не особенно пригодные в данной случае простые неводы.

Рыбешка «мойва», весьма схожая с крупной корюшкой или небольшой сельдью, — рыбешка, название которой в наших столицах даже неизвестно, — составляет, так сказать, основание главных промыслов нашего Поморья. Если, как было сказано, линией недозревания ржи определяется линия распространения по России трески, как главного предмета пищи, то движением, передвижением и количеством мойвы определяется весь заработок помора. Нет мойвы — нет улова; где мойва — там и треска, и кит, и многие другие из вкусных или доходных обитателей океана; все остальные наживки — только подсобляющие, в мойве — вся суть. От давних времен существовали так называемые «мойвенные» артели, на обязанности которых лежало и лежит ловить исключительно ее, и только тогда, когда артели эти завершили свое дело, покручники могут выезжать на промыслы. Есть излюбленные мойвой места и известны особенно богатые ей месяцы. Но наловить ее еще не значит сохранить и обеспечить себя ею на все лето. В числе многих чудес Земли Русской встречается здесь чудо совершенно поразительное: там, где в июле месяце можно вволю гулять по снегу, нет и не было никогда «морозников», ледников для сохранения безусловно необходимой мойвы! К описываемому времени посещения Териберки местные промышленники уже не имели мойвы и должны были ограничиваться песчанкой. Возникшее общество «Рыбак» уже получило известную долю пользы от продажи мороженой мойвы нашим поморам. Это — одно из нововведений «Рыбака», но есть и другое. Дело в том, что общество это построило и пользуется американской промысловой шхуной. Шхуна эта — что весьма важно, — так велика, что она одновременно служит и жилищем поморов, и промысловым судном, и складом для пойманной рыбы; при шхуне имеется шесть плоскодонных лодок, так называемых «дорий»; на ней есть морозник для хранения мойвы. Шхуна совершенно свободна в своих движениях. Она может, в случае надобности, направиться к тому месту, где стоят густые тресковые юры; здесь спускает она свои лодки, с которых по радиусам от шхуны и производится лов; один человек гребет, другой выпускает небольшой хорошо осмоленный и навернутый на кадушку ярус. В случае непогоды, шхуна подбирает лодки; при передвижении тресковых юров она их преследует; ей незачем возвращаться к берегу, как нашей поморской шняке, не поднимающей более двухсот пудов наловленной рыбы. Само собой разумеется, что постройка такого рыболовного судна требует значительной затраты капитала; но и между хозяевами шняк есть люди состоятельные, и работать вскладчину для русского промышленника — дело не диковинное. Пример показан обществом «Рыбак». Что же касается устройства на Мурмане «морозников», то это дело до такой степени простое, наглядное, необходимое, что несуществование их должно быть отнесено к чудесам Земли Русской, о которых и любопытно, и чрезвычайно полезно иногда поговорить. Общество «Рыбак», еще до времени прибытия путешественников, отправило в Петербург свой пароход «Мурман» с наловленной треской. У него имелись две промысловые яхты, американская и шведская, и пароходик «Мойва», назначенный для хранения и продажи летом замороженной наживки.

Выше упоминалось о недостатке соли, — недостатке, который чувствуется по всему нашему Поморью; это явление — довольно странное. По имеющимся сведениям, еще в начале текущего столетия в Архангельской губернии добывалось до 200.000 пудов соли; она была недоброкачественна, и это обусловило то, что в настоящее время на Мурман привозят иностранной соли до 300.000 пудов, и прежде всего страдают от этого беднейшие поморы. Между тем, по официальному исследованию Ненокских соляных источников и местных варниц, оказывается, что все дело в простом улучшении техники работы; о нем не заботятся; наша соль не улучшается и волей-неволей уступает место иностранной. Если успешно пойдут дела общества «Рыбак», так это именно потому, что оно занялось улучшением техники лова; то же — и с солью: стоить улучшить варницы, не пожалев средств, и тогда солеварам не придется возлагать надежды только на то, что Правительство избавит нашу соль от иностранной конкуренции возвышением пошлины. В настоящее время, добыча на нашем Севере соли не превышает 50.000 пудов.

От Териберки к Арсгубе.

Вид Мурмана в солнечный день. Западная часть его. Характер скал. Годьфстрим. Остров Кильдин. Мир пернатых. Охотничьи рассказы. Иностранцы. Прибытие к китобойному заводу.

1 июня 21-го был яркий, горячий день. Около восьми часов утра, снявшись с якоря, крейсер покинул Териберскую бухту. По выходе в океан, он взял курс на запад, к границе Норвегии, в обход острова Кильдина, направляясь к самому северному, к самому далекому пункту плавания — к Арской губе, так что Кола, в который он заедет на обратном пути, самый северный город России, останется к югу с лишком на полградуса широты. Ветра нет почти никакого, но зыбь все-таки велика; куда девались и темень, и туман, и могучие порывы шторма; кажется, им и места не могло быть в этой безупречной лазури неба, над светящеюся волной океана, над розовыми очертаниями мурманских скал. Можно ли было предполагать, что эти изможденные сказы тоже умеют быть розовыми?

А Ледовитый океан при ярком солнечном свете обладает богатыми красками; разрезываемая пароходом вода — цвета зеленого, выступающего с особенной яркостью, благодаря безусловной белизне пены, расстилающейся по ней кружевом. Дальше, там, где, по-видимому, волн больше; где они пестрят своими несчетными гребнями, кажущимися за далью малыми гребешками, и, наконец, исчезают, — искрящаяся зелень переходить в глубокую синь, в сильнейший аквамарин. На самом горизонте, на севере, этот аквамарин сгущается в одну могучую бархатную черту, проведенную гигантской рукой живописца, как бы сказавшего этим: «тут небо, тут водное пространство, — никогда им не смешиваться!». И голубое небо, как оно ни лазурно, не переходит заветной бархатной черты глубочайшей сини водной пучины, способной, как люди, на страсти, на страдания и на великие радости.

Хотя ветра не было почти никакого, но зыбь в океане, как сказано выше, ходила отнюдь не слабее вчерашней. Не скоро улегаются взводни Ледовитого океана; целыми днями длятся они, когда причина их — ветер — давно уже прекратилась. Та же самая вышина волн, то же почти широкое раскачивание судна, только не льется вода через борт, не клубится она в шпигаты; и если злобствовали волны вчера, сегодня они только заигрывают. Так, да не совсем так: вчера все было пасмурно, сыро, серо, все рокотало, свистело, было холодно; сегодня все лазурно, волна ласкает своим шумом, не пробуравливаемая вихрями, и солнце ярко, и вам тепло.

А берег? Мурманский берег? Он был весь впереди, вытянутый в бесконечность в самой живописной его части. Если про какие-либо скалы в мире можно сказать, что они похожи на остовы, скелеты, так это именно — о Мурмане. они, эти скалы, в очертаниях своих костлявы и жилисты, и жилы эти как-будто служили когда-то путями какой-то жизни и остались следами погасших геологических процессов от тех дней, когда камни еще двигались и совершали свои странствия. Берег, иззубренный, продырявленный, выдвинутый со дна океана, с великой глубины, совершенно обнажен; граниты и гнейсы — оголенные; при колоссальных размерах пейзажа, ни во что нейдут, конечно, всякие мхи, обильно и цепко растущие повсюду, равно, как чрезвычайно миловидная розовыми цветочками своими мелкая вороница и, наконец, березка-лилипут, березка-карлица, стланец, предпочитающая стлаться по земле, поблескивая своими густо-зелеными, крепкими листиками, в серебряный гривенник величиной. Последняя представительница на Севере наших лиственных лесов, березка, съежившись и мельчая, все-таки не покидает здесь родной земли, гнется к ней, лобызает, довольствуется тем, что дает ей эта тощая земля, а дает она ей очень мало, и то только в течение короткого, двухмесячного лета.

Обращенный в сторону океана, Мурманский берег, начиная от Святого Носа до норвежской границы, т. е. на всем его тысячеверстном протяжении, представляет весьма разнообразную поверхность: она постепенно возвышается по мере приближения к норвежской границе. Скалы Терского берега, Святого Носа, Семи Островов, Оленьего, Териберки не превышают 400 футов; очертания этих берегов в высшей степени однообразны, больших заливов нет; начиная от Териберки, скалы вырастают, достигают 700 футов, и берега изрезываются глубокими бухтами; множество островов, с их разнообразными очертаниями, дробит на многие планы неподвижный, утомительный вид Мурмана и образует множество глубоко-художественных эффектов. Это — с художественной стороны, но и со всяких других сторон западная часть Мурманского побережья является и характерной, и достойной серьезного внимания.

Гольфстрим — теплое течение, опоясывающее наше полушарие, направляется, как известно, к западным берегам Норвегии, в её фиорды; он заходит прямо в них и обусловливает мягкость температуры и развитие рыбного промысла, которые служат главнейшей основой существования всего Норвежского побережья. Что там все это процветает, что к услугам рыбаков имеются телеграфы и телефоны, срочные пароходства и удобства сбыта, — причина этого кроется, конечно, не в одном только благодетельном, оживотворяющем Гольфстриме, так как он касается и России, и приносил и ей свою обильную лепту. Облагодетельствовав норвежские фиорды, он отталкивается ими, огибает Норвегию и направляется прямо на наш Рыбачий полуостров; отсюда, полосой в полтораста миль ширины, идет он сперва к юго-востоку, затем, к востоку и, наконец, отклоняется на восток и северо-восток, постепенно удаляясь от наших берегов, и уже у Святого Носа находится в одном градусе расстояния по прямому пути на Новую Землю. Вся причина обилия трески, сельди и идущих за ними крупных представителей морской фауны — китов, акул, и др., кроется исключительно в этом теплом течении, отчасти касающемся и России; от него же зависит и незамерзание многих наших северных бухт в глубокую зиму, когда и Нева и Волга скованы льдами. Оно же, одновременно с бурливым характером Северного океана, обусловливает и то, что берега океана местами не замерзают совершенно или замерзают узкой полоской верст на тридцать, временно, при чем этот «припой» льдов, не успев образоваться, уже ломается и разносится по сторонам, унося с собой зачастую промышленников, ушедших на «наледный промысел».

Рыбачий полуостров, почти что омываемый Гольфстримом, — самое бойкое место нашего западного Мурмана, служит центром весеннего лова, и к нему-то чрез Колу и другими путями идут со всех сторон те наши промышленники, о мартовских походах которых сказано было выше. Тут же, в этих местах Мурманского побережья, еще со времени новгородцев, широко занималась жизнь; сюда заглянул, образовывая китобойное дело, Петр Великий; здесь существует Екатерининская гавань, в которой зимовал когда-то наш военный флот; здесь же, наконец, в последнюю четверть века, когда поднялись первые голоса в пользу нашего забытого Севера, сказалась первая попытка его оживления и эксплуатации; тут в настоящее время скопляется весь промышленный Мурман, и, наконец, в будущем — вероятно нигде, как тут — должны мы стать твердой военной ногой. Обидно видеть на карте, изданной гидрографическим департаментом, что, как раз подле этих мест, на самом северном пункте Норвегии, открытая со всех сторон всем ветрам, обозначена лучистой звездочкой крепостца Вардэ-Хус; она словно зарится на наш Рыбачий полуостров.

По мере движения «Забияки» на запад, по мере того, как в полной солнечной ясности тянулись пред глазами разные очертания скал над глубокой зеленью океана, картины становились все привлекательнее — не жизнью людской, которой здесь все-таки очень мало, но возможностью такой жизни в будущем. Пример маленькой Норвегии у всех на глазах: север её оживился только в последнее двадцатипятилетие.

Крейсеру пришлось выйти в открытый океан довольно далеко или, как говорят поморы, «в голомя», в открытое море, для того, чтобы обогнусь, самый характерный, в геологическом отношении, остров Кильдин. Мало на Мурмане таких выделяющихся своей конфигурацией мест, как Кильдин. Он виден за много, много миль, как с востока, так и с запада. Если смотреть на него с моря во всю его длину, составляющую девять миль, он представляется совершенно отвесной, со всех сторон обрубленной и обнаженной скалой в 600 — 650 футов вышины; только снизу будто присыпан к нему песок, чтобы скала не качалась. Тут, в этом внешнем виде острова Кильдина, все — обман. Во-первых, это — не скала, а хрупкие сланцы первозданных пород, песок, если угодно; все острова, весь матерый берег начиная от Белого моря, все это — гранит; по словам геолога Иностранцева, острова Белого моря гнейсовые, а вот именно Кильдин почему-то составился из хрупких сланцев и принял неуклюжую, столообразную форму. Другой обман — это пустынность Кильдина. С севера, с моря, он действительно совершенно обнажен, — даже и мхов на нем не заметно; но с юга, там, где отделяется он от матерой земли узким проливом, от 350 сажен до трех верст ширины, он представляет ряд террас, возвышающихся амфитеатром и густо поросших богатой зеленью. Это южная сторона Кильдина; она совсем защищена от северных ветров; есть здесь и пресная вода, сбегающая из находящегося на столовой поверхности острова озера, есть и поселение, и имеются олени.