По ту сторону смерти

По дороге София не переставала думать об уничтоженных фотографиях. Запечатленное на них лицо было куда более узнаваемым, нежели на том портрете, что висел в поместье Белхем. София понимала, несмотря на внешнее сходство, они с матерью совершенно разные люди. Черты Энн Эндеринг были мягче, теплее, тоньше. Она часто склоняла голову набок, и в глазах у нее появлялось трогательное выражение легкой тревоги, словно она чувствовала себя виноватой за не оказанную кому-то услугу. И ее улыбка — она сразу располагала к себе. Даже на старых черно-белых снимках было видно, какая у этой женщины щедрая душа. У Софии мучительно сжалось сердце. Все могло бы быть по-другому…

Отправив посылки, она взяла такси и поехала в галерею.

— Будь любезна, замени меня сегодня вечером на аукционе, — сказала она своей помощнице Джессике. — Я что-то не в настроении.

— Ты заболела? — спросила Джессика, глядя на нее прозрачными светло-карими глазами.

— Нет-нет, все в порядке. — София положила руки ей на плечи. Джессика была в мягком кашемировом кардигане. Странно, но София вдруг ощутила удивительную ясность сознания, ей казалось, что она видит Джессику насквозь, что может заглянуть ей в душу, может предсказать ее будущее. Блондинка с ангельским личиком, которую так легко смутить, обходительная, не блещущая умом, она непременно приглянется какому-нибудь богатенькому завсегдатаю галереи. Выйдет за него замуж, будет наслаждаться жизнью, купаться в роскоши, будет тяжело переживать его измены, научится, наконец, жить ради детей, ради собственного комфорта, и лишь изредка впадать в истерику. Странно, но сейчас, глядя в широко распахнутые глаза Джессики, София отчетливо видела все это. Она тихонько сжала плечи девушки — ласково, словно жалея ее, как ребенка.

— Сэр Майкл хочет купить «Волхвов», — сказала она и добавила, имитируя густой баритон отца: — За любые деньги! — Джессика робко улыбнулась. — Думаю, все ограничится пятьюдесятью тысячами, но он сказал, что готов заплатить в три раза дороже. Деньги он дает, так что не стесняйся. Главное, веди себя уверенно, сразу повышай ставки, чтобы напугать остальных участников торгов.

— Да… да, разумеется, — рассеянно пробормотала Джессика. — Если ты так хочешь…

София улыбнулась, ей хотелось подбодрить свою помощницу — для нее это будет незабываемый вечер. Будет что вспомнить, будет что рассказать своим детям. Повинуясь внезапному импульсу, она отстегнула брошь Энн и приколола ее к кардигану Джессики.

— Теперь послушай. Если увидишь Антонио, будь с ним полюбезнее. Когда выставят лоты из Антверпена, постарайся отвлечь его, скажи, у меня есть для него замечательный рубенсовский «Пан» и я не хочу, чтобы он потратил все деньги. Скажи, что я настроена вполне решительно. Ему это нравится — он почувствует себя настоящим англичанином. Договорились?

— Это брошь твоей матери?

— На тебе она смотрится лучше. Лазурит подходит к светлым волосам.

— Но я не могу принять ее…

— Нет-нет, надень. Тебе она к лицу.

Джессика смутилась, и вместе с тем в ее взгляде было столько обожания и благодарности, что сердце Софии преисполнилось жалости — слишком уж незавидное будущее ее ожидало. Но она лишь сухо усмехнулась: чему быть, того не миновать. Она продолжала брести по залитому ясным, прозрачным светом коридору, который в ее сознании представлялся единственно верным, логичным путем.

Вечером София сидела одна в своем кабинете, лениво покачиваясь в кресле. Галерея давно опустела. Было темно, настольная лампа тускло горела на выдвижной крышке роскошного бюро. Вмонтированные в массивное пресс-папье электронные часы показывали без четверти восемь. Назначив себе определенный срок, София пребывала в состоянии нервного ожидания и нетерпеливо постукивала пальцами по затянутой ледерином поверхности пресс-папье. Тук-тук, тук-тук.

Она посмотрела в раскрытую дверь, туда, где в полумраке тонули очертания тянувшегося вдоль стены балкона. Представила себе собственное тело, как оно свисает с балконных перил и медленно вращается. Представила пейзажи на стенах: подсвеченные луной горы, печальные, задумчивые рощи, поросшие травой развалины. Тело повернулось, и она увидела мертвое лицо. Это было то же самое лицо, которое утром улыбалось ей из хрустальной пепельницы, которое чернело и съеживалось, снедаемое огнем.

— Твоя мать близко к сердцу принимала чужие страдания, — сказал однажды отец. — Слишком близко к сердцу. Она мечтала, чтобы мир стал лучше. Чувствовала себя виноватой за творимое здесь и там беззаконие, за то, что кто-то вынужден жить в нищете… Но нам остается одно — следовать своим собственным путем, латать собственные прорехи. Мы не можем пытаться исправить вселенную, так ведь?

«Так», — мысленно отвечала София. И все же… Если бы все сложилось иначе… Она продолжала рассеянно постукивать пальцами по пресс-папье. Это лицо, лицо ее матери — оно излучало такое благородство, такую всепрощающую любовь и преданность, и в то же время оно было так похоже на ее, Софии, лицо, что из головы у нее не выходил один мучительный вопрос, ответа на который она не знала: почему она не может стать такой же, как ее мать? Ах, если бы только Энн Эндеринг была жива! Она научила бы ее…

Эти мысли лишь усугубляли ее депрессию, она чувствовала себя еще более одинокой. Впрочем… часы показывали без пяти восемь. София поднялась, выключила лампу. На вешалке у двери висел ее синий плащ. Она вытащила из петель пояс и вышла на балкон.

Она шла медленно, держась рукой за перила. До ее слуха долетали приглушенные звуки вечерней улицы. Фары проезжающих мимо автомобилей то и дело высвечивали висевшие на стене картины: унылая каменная пустыня, заход солнца, фигура человека, взирающего в бесконечную звездную даль… Неожиданно все исчезло. Стало темно и тихо. Тишину нарушал лишь звук ее собственных шагов. Тук-тук, тук-тук. Она вспомнила, как услышала этот звук, лежа в постели, как спустилась по лестнице, как звала мать. Как подошла к двери в дальнем конце коридора, последней двери… Больше она ничего не помнила.

Дойдя до середины балкона, она остановилась. Место показалось ей подходящим. Она привязала пояс к перилам, проверила его на прочность. Завязала скользящий узел и надела петлю на шею. Теперь ей предстояло самое неприятное — залезть на перила и перекинуть ноги. Все это представлялось ей жалким, нелепым. Уже сидя на перилах — обхватив их ладонями, — она подумала о том, что человек должен уметь любить — любить и надеяться — и тогда ему обязательно придут на помощь.

Она посмотрела на часы. Было ровно восемь. В эту самую минуту «Волхвов» должны выставить на торги.

Это было последнее, о чем она успела подумать, прежде чем ее тело скользнуло вниз.

5

На самом деле «Волхвов» выставили на торги без пятнадцати восемь, и именно тогда — картину как раз помещали на выставочный стенд — в аукционном зале появился Шторм.

Его появление наделало больше шума, нежели сама картина. Когда он вошел, просторный, хорошо освещенный зал был уже полон; стоявшие рядами кресла — все до единого заняты. Люди теснились у белых стен, стояли в узких проходах, толпились в торце зала. Некоторые расположились у стоек с телефонами, за которыми сидели барышни, принимающие заявки. Стоило Шторму миновать тяжелые двойные двери, все взоры устремились к нему. Толпа, собравшаяся возле дверей, расступилась. Головы мгновенно повернулись в его сторону. Женщины пожирали его оценивающими взглядами, мужчины взирали критически. Дамы света словно по команде принялись поправлять прически. Некий французский промышленник машинально расправил плечи и приосанился; арабский нефтяной магнат самодовольно ухмыльнулся; преуспевающий менеджер из Силиконовой долины презрительно фыркнул, после чего ему пришлось достать носовой платок, чтобы вытереть слюни с лацкана пиджака. Девушки-телефонистки замерли с открытыми ртами. Даже аукционист на мгновение замешкался и посмотрел вниз на зал, безошибочно, точно барометр, уловив в общей атмосфере некое новое веяние.

Виновником этого легкого брожения был именно Шторм. И сам он прекрасно понимал это. Что и говорить, он прибыл во всеоружии. Шикарный пиджак от Армани идеально облегал стройную широкоплечую фигуру. Лоснились черные лаковые туфли от Гуччи. Золотые капли запонок сверкали на манжетах белоснежной сорочки, золотая булавка — на шелковом галстуке; из нагрудного кармана выглядывал кончик шелкового платка. Прическа его выглядела на сто пятьдесят фунтов — фунтов стерлингов! — просьба не путать с мерой веса. Здесь, в зале, сидели люди, знавшие толк в подобных вещах, наметанным глазом они мгновенно оценивали потенциального любовника, клиента, конкурента или жертву. Но даже неопытный, несведущий человек из толпы — окажись здесь таковой — первым делом обратил бы внимание на этого холеного красавца, похожего на заправилу большого бизнеса, на американского мультимиллионера — коим, собственно, Шторм и являлся, — которому знакомы и власть, и слава.