По волчьему следу
Шрифт:
И желание похвастать причастностью к этой вот, чужой тайне, распирало его.
– Он меня в род принял! И теперь я тоже… Гертвиг!
– Знаешь, что за они?
– А то! Генрих рассказывал! Древний род! Древнее императорского.
– Ну это вряд ли, - и толику недоверия в голос, каплю снисходительной насмешки, которая задевает Ваську до глубины души. И проламывает-таки тонкую корку отчуждения. И готовности молчать.
Все же он ребенок.
И чудовище.
И кто сказал, что у чудовищ не бывает детства?
– Древнее! Я учил! Они идут от Рёвдинга-конунга,
– Легенда!
– Ага! А Генриха волки знаешь, как слушались? Думаешь, он просто охотился? Как бы не так… они ему сами зверье таскали! Еще тогда! Оленей там, косуль…
– Людей?
– Ну… это если только надо было. Партизаны там или еще какая погань…
– Погань?!
– А то… имперцы же, когда война началась, все сбежали! Трусы! А нас бросили! Людей бросили! А когда люди начали жить по новому порядку, опять объявились! И стали людей мутить! Те же глупые, не понимают ничего… чернь!
– А ты не чернь?!
– Я?! – столько возмущения. И дверь приоткрывается, в нее заглядывает адъютант, но поймав раздраженный взгляд Бекшеева – не хватало, чтобы тонкая нить диалога разорвалась – спешно уходит. Васька же, надувшись, сопит.
– Ты другой. По сути, - говорит Бекшеев примиряюще. – И он это увидел. Так?
– Да.
– А сестры твои?
– Они слабые, - Васька поморщился. – Вечно ныли, жаловались… и померли.
– Он их убил. Твой… наставник?
– У Рёвдинга-конунга не было своих сыновей, потому что сила Огаха в нем была так велика, что ни одна женщина не могла вынести её. И тогда он взял себе сына из числа достойных. И растил его. И воспитал. И вложил в руку меч. А потом, когда пришел час отправиться к богам, велел пронзить этим мечом свое сердце.
– Сына?
– Конунга! – возмутился Васька. – И сын сделал так. А потом съел это сердце, печень и мозг, как его учили. И обрел всю силу отца!
Вот и объяснение.
Хоть какое-то…
– Ты тоже собирался? Съесть?
Васька отводит взгляд.
– Так и повелось… они искали достойных. И принимали в род. А когда умирали, то отдавали силу. Умения. Только не каждый мог принять эту силу. И потому нужно было перемениться. Сперва. Это больно, но я старался…
– Ты его любил.
– Он отец. И наставник.
– У тебя другой был отец.
– Слабый… но Генрих отомстил за него, когда убил своего…
– Брата?
– Наставника, - поправил Васька.
– То есть, они не были родными? По крови?
– Были… вроде как. А может, и не были… - Васька пожал плечами. – Какая разница?
Действительно.
– Значит, он убил своего наставника и съел его мозг? И печень тоже?
– Так заведено.
– И заболел.
– Нет!
– Да. Видишь ли, моя матушка целитель. Известный весьма. Пусть сейчас она и не занимается практикой по… некоторым обстоятельствам, но за наукой следит. И изыскания кое-какие ведет. Так что… люди не едят людей.
Васька
скривился и отвернулся к стене, всем видом своим показывая, что Бекшеев ничего-то в жизни не понимает.– Дело в том, что… если есть людей, то можно заболеть. Болезнь не проявляется сразу. Лет через пять или десять начинаются боль в мышцах, судороги. Дрожь непроизвольная. Тики.
Быстрый взгляд и приподнятая губа.
А ведь иного в нем много. И как вышло так, что этого не замечали?
– Со временем болезнь развивается. Слабость…
Никогда не знаешь, какая информация пригодится в жизни. Матушка рассказывала про остров, на котором жили каннибалы. И о странной болезни, поражавшей взрослых жителей острова. И об изысканиях[1], которые подтвердили связь этой болезни с поеданием мозга умерших.
– Дрожь усиливается. Судороги становятся более частыми. Да и прочие органы начинают отказывать. Генрих не стремился попасть к целителю вовсе не потому, что денег не было. Чахотка… удобный диагноз. Привычный. И заставляющий держаться людей подальше.
– Ты… не понимаешь!
– Понимаю… тот фриц, о котором ты мне рассказывал, он ведь тоже был болен. Верно?
– И что с того?
– Ничего. Генрих съел его мозг. И печень. И с ними заразился… а вот ты, Вася, ты ел?
– Я?
– Тогда. Вспомни. Быть может, получится застать болезнь в самом начале? Что-то сделать…
Ложь.
Бекшеев не любил лгать. Да и сейчас… матушка говорила, что от этой болезни лекарства нет. И судя по тому, как вел себя Генрих, его и вправду не было.
И знал он много больше Бекшеева.
– Я еще не был готов! А теперь… - он стиснул кулаки. – Вы его убили! Это нечестно!
– Вообще-то не мы.
– Вы!
– Силой клянусь, - Бекшеев раскрыл ладонь. И над ней вспыхнул огонек. – Мы не причастны к смерти твоего наставника. А тело его… оно там осталось. На поляне. Мы хотели вынести, но… твоя сестра что-то сделала.
– Вот же ж… жопа, - Васька запрокинул голову.
– Полная, - согласился Бекшеев. – Голодный?
– Мяса пусть принесут. Я мясо ем! Настоящие мужики едят мясо, а ты… не понимаю, что он в тебе нашел! Говорил, что ты сильный, но ты же ж слабый! Тебя пришибить, как нечего делать. Даже твоя баба и та сильнее!
– Если ты хотел меня оскорбить, то не стоит стараться. Я и так знаю, что слабый. И физически Зима действительно сильнее. Про Тихоню я и не говорю.
– Сволочь он!
– Погоди, - Бекшеев поднялся и подошел к двери. – Принесите обед… мяса побольше. И запить чего. Кваса там или молока.
– Молока! – крикнул Васька. – Пусть молока принесут. Но ты не думай, что купил меня.
– Не купил. Честно говоря, мне с тобой разговаривать смысла особого нет. Так, мелочи кое-какие прояснить, а основное я знаю.
– Да ну?
– Ну да, - передразнил Бекшеев, возвращаясь на место. И сел, вытянул ногу, потер. – Все началось, когда пришли они… Генрих… и как звали того, первого?
– Ференц, - Васька некоторое время раздумывал, стоит ли снизойти до ответа, но все же ответил. – Ференц его звали. Фриц Ференц. Смешно, правда?