Победа по очкам

И так далее.

В зависимости от разговора, от того, кто слушает и как слушает, эти слова Лубовский мог тасовать, как ему заблагорассудится, и при этом знать, твердо знать, что говорит правду. Ведь было, ведь сказано, а если он запомнил что-то не так, не дословно, то – господи! – чего можно требовать от человека после всего, что с ним произошло, после той смертельной опасности, из которой он выкарабкался по чистой случайности, а ведь не все выкарабкались, ох, не все – и водитель погиб, и охранник…

О, их смерть была ужасной…

После приема Лубовский быстрой походкой, в расстегнутом пиджаке – это подчеркивало его молодость и даже порывистость в движениях – подошел к своей машине, легко скользнул на переднее сиденье рядом с водителем, обессиленно, с легким, почти неслышным стоном откинулся на спинку и, уже закрыв глаза, махнул рукой.

Водитель знал этот жест – на Рублевку, на дачу, в сосны, в тишину.

– Все в порядке? – спросил водитель – ему это позволялось.

– А, – крякнул Лубовский. – Шелупонь.

Водитель не знал, к кому относится это слово, но согласно кивнул. То ли о президенте так пренебрежительно отозвался Лубовский, то ли о соратниках, с которыми так радушно провел эти два часа, то ли вообще об остальном человечестве. Водителя устраивало любое объяснение, любой вариант он принимал легко и убежденно, твердо веря в то, что круче его хозяина нет никого на белом свете.

И это было разумное мнение, правильное. Так, наверно, должен думать каждый водитель. Может быть, каждый так и думает?

Нет, все-таки нет.

– Как президент? – спросил водитель, добавив в свой вопрос самую малость снисхождения, самую малость, – зная твердо, что Лубовский за это его не осудит, и даже более того, согласится с ним.

– Как обычно, – ответил Лубовский, добавив и в свой ответ ту же тональность, тут они с водителем были едины. – Советует отдохнуть.

– Ишь ты, – проговорил водитель, и опять в его словах прозвучала странноватая нотка – он словно бы удивлялся тому, что президент мог произнести столь разумные слова. – Отдохнуть мало, подлечиться бы.

– И об этом поговорили. – Лубовский уже начал блефовать. Его не смущало то, что рядом с ним всего лишь водитель, – уже пошла, пошла отработка накатанных слов, формулировок, выражений – они должны были выскакивать легко, непринужденно, даже с некоторой скукой, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его искренности.

Едва распахнулись железные ворота, едва машина въехала в сосновый бор, Лубовский в нетерпении приоткрыл дверцу, чтобы тут же, едва машина остановится, выскользнуть из нее легко и весело, взбежать по гранитным ступеням навстречу красивой женщине, которая уже стояла на пороге, ожидая его появления. А в окнах мелькали лица челяди, охраны, и знал, знал Лубовский, все они только что видели его на экране телевизора в компании с президентом, и не мог он перед всеми появиться слабым, больным и разбитым, не мог.

Все-таки актером был Лубовский, с мощным таким актерским началом. Впрочем, это можно назвать и артистизмом – и этого у него хватало. Поднимаясь по ступенькам, он успел приветственно махнуть рукой кому-то на втором этаже, мимолетной улыбкой поприветствовать охрану и наконец прижать к груди красавицу Елену, которая знала, в чем встретить мужа – легкие брючки, великоватый свитер и, конечно, улыбка, улыбка, несмотря ни на что.

И все это она исполнила просто великолепно.

– Устал, как собака, – прошептал ей на ухо Лубовский – перед ней он не лукавил.

– Знаю, – сказала Елена. – Но ты молодцом.

– Знаю, – ответил Лубовский. – Но это было нелегко.

– Знаю, – успела ответить Елена.

– Слушай, – рассмеялся Лубовский, – а на фиг нам с тобой еще и разговаривать?

– Я готова.

– Ну, ты даешь! – восхитился он столь легкому пониманию.

– Но чуть попозже, да?

– И опять ты правая. Знаешь… Никому не скажешь? – спросил он уже в прихожей.

– Говори.

– Линяем.

– Когда?

– Сегодня. В крайнем случае завтра.

– А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?

– Какая ты умная! – опять восхитился Лубовский почти непритворно.

– И это мне известно, – улыбнулась Елена.

– Решим-решим-решим, – зачастил Лубовский, поднимаясь в кабинет. – Надо еще с одним придурком словечком переброситься. Надо. Надо все зачистить.

– Кстати, он звонил, этот твой придурок. Побеседовать хотел.

– О чем?

– Сказал – о жизни.

– Он знает мой домашний телефон?

– Видимо.

– Откуда звонил?

– Похоже, не из Москвы. Но и не из Челябинска.

– Значит, где-то на подходе?

– Похоже на то.

– Ишь ты! – протянул Лубовский, падая в глубокое кресло. – Шустер, однако. Как он?

– Весел, улыбчив, доброжелателен. Готов к шутке, готов словами поиграться.

– Да, это он. Дураком прикидывался?

– Очень даже охотно. – Елена опустилась в другое кресло и закурила.

– Это он. Павел Николаевич Пафнутьев.

– Он действительно придурок?

– Себя назвал унылым. Опасаюсь унылых. Меня совершенно не пугают энтузиасты, самоотверженные и бесстрашные. Мне по фигу усердные и старательные. Мне плевать на жестких, цепких и безжалостных… Но унылые, о, эти унылые, – протянул Лубовский. – С ними нельзя договориться, их нельзя запугать, они не покупаются, не продаются… Они унылые! – воскликнул он, не сдержавшись.

– Справишься. – Елена выпустила душистый дым крепкой сигареты к потолку. – Не впервой.

– Главное, чтобы ты в это верила.

– Я верю. Забудь. Президент сказал что-нибудь о грядущих переменах в твоей жизни?

– Открытым текстом.

– Страна вас видела…

– Кого это нас? – спросил Лубовский с чуть заметным раздражением. Он не любил двусмысленных слов в разговоре, не любил неясностей, намеков.

– Тебя и президента. Вы так мило беседовали… Я даже порадовалась за него.

– Или за меня?

– Я правильно выразилась.

– Спасибо.

– Ты сказал, что унылые не продаются… Но то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. Разве нет? Разве это не твои слова?