Победа по очкам

– Что скажешь, Андрей? – спросил Пафнутьев, не открывая глаз и пребывая все в той же неподвижности.

– А что сказать… Плохо.

– Что будем делать?

– Жить. И не позволять этим заниматься другим.

– Не давать жить другим?

– Вы же знаете, кого я имею в виду. Как они узнали про этот дом, про эту берлогу?

– Вася подозревает, что мог привести «хвост». Во всяком случае, он этого не исключает.

– Вася осторожен в мелочах, – сказал Андрей. – Но по большому счету допускает оплошности.

– Поэтому он тот, кто есть.

– А кто он есть?

– Киллер. Наемный убийца. Но со своим пониманием – что есть хорошо, а что есть плохо. И самое интересное знаешь что? Только ты не удивляйся. – Пафнутьев оттолкнулся от спинки и в упор посмотрел на Андрея. – Наше с ним понимание этих вещей… что есть хорошо, а что есть плохо… Совпадает.

– А что такое хорошо, а что такое плохо?

– Могу сказать… Могу сказать… А почему бы мне этого и не сказать? – Пафнутьев проборматывал незначащие слова, пытаясь сосредоточиться и как-то связно ответить на вопрос Андрея: – Плохо предавать друзей, чем бы ты с ними ни занимался… Плохо отрекаться от друзей. Плохо быть жадным и неблагодарным. Благодарность всегда должна перевешивать добро, которое тебе сделали, она должна перевешивать услугу, которую ты принял. Или не принимай. Или расплатись, или не бери. А расплатиться можно улыбкой, добрым отношением, просто хорошим рукопожатием. Дело не в деньгах или в пластании перед благодетелем. Настоящий благодетель этого от тебя и не ждет, он этого тебе и не позволит. И деньги возьмет далеко не каждый. Бутылку поставь, в конце концов, но сделай это достойно. Напейся с этим человеком – и это я приму. И Вася примет. Но посылать человека с улыбкой или без… Не надо. Не надо, – повторил Пафнутьев, невидяще и зло глядя прямо перед собой в ветровое стекло. – Это плохо. – Он положил оба своих тяжелых кулака на приборную доску. Кулаки были сжаты с такой силой, что побелели.

– А что такое хорошо? – спросил Андрей, чтобы смягчить разговор.

– А все остальное хорошо.

– Нарушение карается?

– И очень сурово.

– Будет кровь?

– Ее и так уже было достаточно. – Пафнутьев кивнул в сторону пожарища. – И еще будет.

– Вам так кажется или вы знаете?

– Знаю.

– И можете остановить?

– Жизнь не остановишь, – усмехнулся наконец Пафнутьев и примиряюще похлопал Андрея по коленке. – Поехали.

– Куда?

– Аркашка. Только это… Поглядывай время от времени в зеркало заднего обзора.

– Павел Николаевич! – укоряюще протянул Андрей. – Да я и так в заднее стекло смотрю чаще, чем в переднее.

– Виноват. – Пафнутьев опять похлопал ладонью по Андреевой коленке.

Даже не видя сзади ничего подозрительного, Андрей время от времени совершал неожиданные маневры, которые отсекали бы нежелательных преследователей, – то сворачивал в неприметный переулок, а через сотню метров нырял в какой-нибудь двор и выезжал уже на другую улицу, то, воспользовавшись небольшим интервалом в потоке машин, резко менял рядность, то сворачивал в противоположную сторону, не предупредив задние машины сигналом. Как и у каждого водителя, у него было достаточно хитростей, которые позволяли оторваться от «хвоста».

Как всегда осторожен и предусмотрителен, Халандовский не пользовался гостиницами, предпочитая навещать своих друзей, даже не оповещая их о своем предстоящем появлении. Такое поведение грозило неприятностями, но давало уверенность в безопасности.

На этот раз, проскочив по Кутузовскому проспекту, Андрей свернул к Белорусскому вокзалу, выехал на Ленинградский проспект, потом к Беговой и на Хорошевское шоссе.

Халандовский жил в пустой квартире давних знакомых и мог принять Пафнутьева без помех. Андрей напоследок пошел еще на одну хитрость – он как бы свернул к громадному дому в глубине двора, но только для того, чтобы сделать еще одну маскировочную петлю. Остановки на несколько секунд хватило, чтобы Пафнутьев вышел из машины, поднялся по ступенькам и нырнул за бронированную дверь подъезда. А Андрей поехал дальше, увлекая за собой невидимых, а скорее всего и не существующих преследователей.

Как бы там ни было, но в последнее время и он, и Пафнутьев были уверены, что эти преследователи просто обязаны быть. Жизнь чуть ли не каждый день напоминала им об этом. Причем каждый раз каким-то страшноватым образом. Пафнутьев даже опасался посчитать, сколько людей погибло после его появления в Генеральной прокуратуре. Он понимал – не его вина, он оказался всего лишь камнем, брошенным в болото, но это ничего не меняло, слишком много за последние дни пролилось крови, чтобы пренебречь малейшей перестраховкой.

Пафнутьев по мобильнику связался с Халандовским, сказал, что он уже в лифте и тот может безбоязненно открывать двери. Да, ребята, пришли времена, когда гости вынуждены оповещать о своем прибытии, о том, что звонок, который сейчас прозвучит в прихожей, не таит в себе смертельной опасности.

А бывает, ребята, бывает, и не так уж редко. Но не всегда хватает душевных сил и чувства опасности, чтобы принять упреждающие спасительные меры, не всегда. Срабатывает какой-то бестолковый закон, заложенный в каждом из нас, – авось обойдется, авось не со мной, авось не сегодня…

Пафнутьев, едва выйдя из лифта, тут же увидел в распахнутой двери Халандовского, открытого для стрельбы в упор, – беззащитного, с широкой улыбкой, с разведенными в стороны руками, заранее приготовленными для объятий дружеских, крепких, для объятий, в которых нетрудно и задохнуться. Не зря родилась и выжила пословица этих лет – душить лучше всего в объятиях. Единственное, что оправдывало беспечность Халандовского, – за его спиной была полуоткрытая стальная дверь, изготовленная из двух полусантиметровых стальных листов, дверь, оснащенная шведским замком с пятью стальными стержнями в палец толщиной, стержнями, изготовленными из потрясающей шведской стали, стержнями, готовыми каждую секунду бесшумно войти в круглые пазы, просверленные в уголках, изготовленных из днепропетровской стали, которая по своим качествам ничуть не уступает шведской, а по многим показателям даже превосходит. А когда эти штыри, эти сверкающие цилиндрики войдут в пазы, квартира в ту же секунду превращается в совершенно неприступную крепость, взять которую можно, только разрушив громадное восемнадцатиэтажное жилое сооружение.

Поэтому Халандовский был спокоен, весел и благодушен.

– Паша! – заорал он дурным голосом. – Живой?!

– Местами, Аркаша, местами.

– И люди твои живы?!

– Не все, Аркаша, не все.

– Неужели еще будут потери?

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

На этом приветственная часть закончилась, поскольку Пафнутьев оказался в объятиях Халандовского и уже не мог произнести ни слова, он даже дышать не мог, поскольку дышать в объятиях Халандовского было совершенно невозможно – это вам подтвердят девочки, работающие в магазине Халандовского. И то, что они некоторое время бывают лишены возможности дышать, ничуть их не огорчает, не лишает радости бытия.

Едва Пафнутьев прошел в прихожую, Халандовский тут же, в полном соответствии с нравами времени, закрыл дверь и почти с чувственным наслаждением повернул несколько раз бронзовый ключ, вводя все пять стержней в приготовленные для них пазы. И только после этого повернулся к Пафнутьеву:

– Я рад тебя видеть, Паша! Живым и здоровым!

– А я рад тебя, Аркаша, видеть, – ответил Пафнутьев вполне серьезно. – Живым и здоровым.

– А что, есть подозрения?

– Да, – вздохнул Пафнутьев, проходя в комнату. – Они всегда есть. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.

– Мне просто хотелось, чтобы ты проявил свою осведомленность. Считай это вежливостью хозяина. Гостеприимством, если хочешь. Садись, Паша. – Халандовский указал на кресло возле журнального столика. – Я сейчас немного побегаю туда-сюда, а ты отдыхай, собирайся с мыслями, с силами собирайся… Потом я отвечу на твои вопросы. Заметано?

– Думаешь, они у меня есть, вопросы?

– Ха! – сказал Халандовский и вышел на кухню.

То, что он жил в чужом доме, жил временно и недолго, ничуть не отразилось на его кулинарных возможностях. На подносе стояла бутылка «Русского стандарта», одна из лучших водок Москвы нашего времени, во всяком случае, одна из самых дорогих, на тарелке лежала холодная, уже нарезанная буженина, на блюдечке дольки лимона и белый свежевскрытый хрен. Да, и хлеб – по-московски черный, с тмином.