Победителю достанется все

Такого с ней еще не случалось. Видимо, она хотела поставить в мойку посуду после завтрака, пустила воду, но тут в дверь позвонил Лотар, и она вышла, а потом и суматохе еще и удостоверение забыла, хотя специально выложила его на кухонный стол, чтобы перед отъездом сунуть в сумочку. Наверное, эта внезапная забывчивость как-то связана с тягостным сном, что разбудил ее сегодня рано утром и все еще напоминал о себе тонким отцовским свистом, который доносился откуда-то из- за стены и постепенно стихал, удаляясь, пока не смолк вовсе.

Она в сердцах крутанула кран и выключила воду. Но потом, снова уже в машине рядом с Лотаром, вдруг засомневалась, действительно ли она это сделала, ибо перед глазами все еще хлестала горячая струя, а в ушах стояло яростное шипение пламени в колонке. Ну и пусть, подумала она, плевать. Ничего страшного не случится, во всяком случае, по сравнению с тем, что должно произойти и о чем ей подумать страшно, хотя думать об этом уже необязательно, ведь все давно решено.

У нее были ледяные, влажные ладони, когда они с некоторым опозданием явились в контору нотариуса. Ютта ждала их уже минут десять, натужно поддерживая беседу с двумя представителями строительной компании, которая покупала участок. Она явно нервничала, как и нотариус. Тот уже велел секретарше разыскать Элизабет по телефону. Но теперь, когда она приехала, все трое мужчин рассыпались перед ней в любезностях, усаживая ее в кресло. И Лотар был с ней как-то особенно, бережно предупредителен, точно с пациенткой. Как пациентку, как больную отвез он ее домой по окончании процедуры, которая в основном свелась к тому, что нотариус с ошеломляющей скоростью и абсолютно монотонным голосом зачитал текст документа, а затем Ютта и она, оба прокуриста фирмы и, наконец, сам нотариус этот документ подписали. Все это время ее не покидало чувство, что ее загипнотизировали и обманывают, хотя она, конечно, была прекрасно осведомлена о том, что творит. Ее достаточно долго, вот уже несколько недель, убеждали и уговаривали: Ульрих, которому нужны деньги для его мюнхенских дел, Лотар, который, похоже, с ним заодно, и Андреас, который с этой строительной компанией сотрудничает и немало способствовал тому, что купля-продажа состоялась так скоропалительно.

Когда они вышли из небольшого кабинета, Андреас уже сидел в приемной, ждал Ютту. Как черт из табакерки, подумала она. С одним из представителей фирмы он тут же назначил деловую встречу после обеда. Теперь он сможет заложить на территории парка огромный жилой дом и тешиться иллюзией, будто наконец преодолел творческий кризис. Пока он договаривался, она на прощание обняла Ютту, надеясь найти у нее утешение и поддержку. Но не ощутила в ответном объятии ни грусти, ни раскаяния, только мимолетную сестринскую нежность и нетерпеливое желание поскорее уйти. Андреас собирался пройтись с Юттой по магазинам, наверное купит ей подарок. Это поспешное бегство было всего ужасней. В нем было признание вины, столь явное, что никаких слов уже не требовалось. Она его чувствовала, это признание, комом застрявшее в горле. Деревья вырубят, парк сровняют с землей. Теперь уже недолго осталось.

Это просто не умещалось в ее сознании: Ульрих, Лотар, Андреас, люди из строительной компании, нотариус, банковские служащие — все они, сами о том не ведая, образовали заговор. И она сегодня тоже к нему примкнула, уступила доводам Ульриха, потому что ничего не может им противопоставить, кроме глупых сантиментов, воспоминаний детства, юности, первых лет замужества, навсегда осененных для нее тенистой зеленью парка и — так она чувствует — укромно и надежно хранимых в уютных комнатах старой виллы, где теперь обитает только ее вечно пьяный брат Рудольф с двумя своими псами, человек, которого никто не принимает всерьез, о котором говорят, неодобрительно покачивая головой, которого и она сама никогда не любила, потому что он такой тяжелый, неуживчивый и заурядный. Ульрих просто выселит его в принудительном порядке, если тот не перестанет дурить и не примирится с его планом поскорее отремонтировать и сдать виллу в аренду. Но и это, наверное, всего лишь временный выход. Вот наберется достаточно денег, виллу снесут, на ее месте построят многоэтажное здание управления фирмы, а остатки парка заасфальтируют под автостоянку. Видно, так и должно быть, и возразить вроде бы нечем. Нечем, кроме безгласного возмущения чувств, которые говорят ей, что все неправильно, что так они только все погубят — и снаружи и изнутри. Ибо не может человек, изнутри выглядеть так, а снаружи иначе. Не может в душе творить одно — а в делах другое. Что сталось с Кристофом, с Лотаром? А этот нотариус — ну что он за человек? А Ульрих, да и она сама — куда они идут? Неужели никто не видит, что происходит? Неужели никто? А быть может, даже лучше, что все они ослепли?

Она подняла глаза и снова очутилась на кухне. В этом коттедже она так и не прижилась, хотя живет тут уже девятый год. Здесь даже время движется иначе, будто она приехала сюда в гости и скоро надо уезжать. Три месяца назад умер отец, и с тех пор она не была ни на вилле, ни в парке. Она избегала этой встречи то ли из тайной неприязни, то ли из необъяснимого страха, и, наверное, именно поэтому ей приснился сегодня этот сон — с таким счастливым началом и таким горьким концом. Вместе с ним кончилось что-то очень важное, что-то, что она обязательно хотела удержать.

Снова она окунулась в двойственную атмосферу сна, вспомнила странные, тревожные превращения. Она была на вилле, в комнате, которую все называли библиотекой, хотя не так уж там много книг. Она читала какую-то старую историю, и была счастлива, и, как ребенок, водила пальцем по строчкам, пока не добралась до конца страницы. И тут за стеной, но совсем рядом, прямо в ухе, раздался знакомый свист отца. Свист был веселый, беззаботный и означал, что отец идет домой и хочет, чтобы ему открыли дверь. Так он не умер! Он жив! Просто был в отъезде и вот теперь возвращается, надо впустить его в дом. Изумляясь, она подумала во сне, что вот теперь наконец-то все взаправду, а все прежнее — безжизненное тело, потом урна с пеплом, люди в черном — лишь дурной сон. Но все же что-то не так. Столько книг в этой комнате никогда не было. Они мешают, их до нелепости много. Словно ползучая болезнь, они заполонили стены до самого потолка, и ей не найти дверь. И отец за стеной тоже, видимо, не может найти вход. Его посвистывание удалялось, уплывало куда-то вдоль книжных полок, на которых, как оказалось, полным-полно фальшивых книг, пустых картонок с наклеенными корешками, и вот она уже расшвыривает эти картонки, ищет дверь или хотя бы щелку, чтобы пробиться к отцу. Но под книгами всюду только голые стены, а его свист, стихая, уходил все дальше, хотя звучал по-прежнему весело и беззаботно, только с каждым разом слабей и недостижимей, будто его утягивает куда-то вверх по открывшейся в небе бесконечной спирали, и он весело, теперь, правда, уже совсем неслышно насвистывая, поднимается туда виток за витком, а она остается среди замкнутых стен и только тут окончательно понимает, что отец умер.

Что же дальше? Послезавтра возвращается Ульрих, привезет с собой гостя, какого-то финансового воротилу из Франкфурта, который понадобился ему для мюнхенских дел. Они поужинают, а на следующий день он покажет гостю фабрику. В субботу вечером ужин в коммерческом клубе, жены тоже приглашены. Но сперва состоится лекция о проблемах энергетики будущего. Об этом сейчас весь мир говорит, так что вряд ли они услышат что-то новое. В воскресенье вечером собирались зайти Ютта и Андреас. Ютте, наверное, не терпится показать новые осенние туалеты, Андреасу — поразглагольствовать о своем проекте злосчастного дома. В понедельник у Кристофа в школе родительский день. Классный руководитель уже прислал ей приглашение на трафаретном бланке, вписав туда ее фамилию, день и час. Ничего хорошего эта беседа не сулит. Во вторник ей к зубному врачу. В среду... что же у нее в среду? Что бы такое пожелать себе на среду? И на последующие дни? Что бы такое вообще пожелать?

Из кухонного окна она смотрела на гладкий асфальт улицы в окаймлении заборов, калиток и ворот. Вторая половина сентября. Время не стоит на месте. Неужели она ничего не ждет от будущего? Хоть что-нибудь, пусть только для себя, пусть не вместе с остальными. Она не нашла ничего. На душе было пусто. Покойно и пусто.

Луч полуденного солнца полоской тепла лег на веки Рудольфа Патберга и на его бледное, опухшее, запойное лицо, содрогнувшееся от глубокого вздоха. Он уже два раза отворачивался от солнца, снова погружаясь в черное, шершавое похмельное забытье. Но теперь вот перед глазами опять поползли багровые блики, а с ними вернулась и колющая боль в висках. Он лежал неподвижно, пытаясь вспомнить свое тело, медленно и смутно выплывавшее из беспамятства тяжелым, бесформенным мешком, набитым осколками, которые свирепо вгрызались друг в друга при малейшем движении.

Только не просыпаться, нашептывал чей-то голос внутри.

Потом он что-то почувствовал на лице, чье-то живое, теплое дыхание и понял, что это Пэрла его обнюхивает. Господи, он же начисто забыл про собак! Надо их выпустить. Сколько они сидят тут с ним взаперти? Он понятия не имеет, который час и долго ли он тут валяется, даже не раздевшись, только ремень, кажется, успел расстегнуть да ботинки скинуть.

— Сейчас, Пэрла, сейчас, — пробормотал он сдавленным голосом, застрявшим где-то глубоко в глотке.— Сейчас иду. — Наверное, это Пэрла. Осса, ее мать, та спокойнее и еще ни разу не пыталась его добудиться, когда он пьян. — Сейчас, Пэрла, сейчас иду.

Он вытянул руку, и собака, сидевшая возле кровати, облизала его ладонь и кончики пальцев. Я знаю, знаю, думал он, чувствуя, как сквозь головную боль пробивается острая, слезливая жалость к себе. А стоит немного оклематься, на смену жалостливости, он знает, придет застарелый гнев. Но пока у него совсем нет сил.

Собака тихо, с подвыванием заскулила. Сколько он тут лежит? И долго ли пил? Три недели капли в рот не брал, и все ради того, чтобы поквитаться с Ульрихом Фогтманом. Но потом сорвался. Сквозь редеющую дымку похмельного угара он, казалось, кожей ощущал беспорядок в комнате, бутылки, грязь, опрокинутые стулья, но глаза никак не открывались.

Воняет мочой. Похоже, это не собаки. Это он сам. Родной запах поражения и позора.

Он опять оплошал. Не сумел опротестовать завещание. Столько недель сидел сложа руки, а теперь все сроки прошли. Вчера или позавчера Элизабет и Ютта были у нотариуса и продали парк. Он к тому времени уже несколько дней не просыхал, пил не переставая, лишь бы не признаться себе, что Ульрих Фогтман снова взял верх.

Он пил методично, не спеша, чтобы не отключиться совсем, пил ровно столько, чтобы удержать вокруг себя ватные стены постоянного опьянения, в котором чувствовал себя как в коконе, время от времени проваливаясь в тяжелое забытье и просыпаясь через час-другой, чтобы покормить собак и немного перекусить самому, хоть ненадолго успокоить взбунтовавшийся желудок, а потом пить дальше и снова тяжело воспарять, как спускающий воздушный шар, который то и дело надо подкачивать, пока вчера, с воем и стонами, в корчах, его окончательно не вывернуло наизнанку. Смутно, словно это было давным-давно, он припоминав боязливое повизгивание собак, жавшихся к двери ванной, куда он, с непослушными, обслюнявленными губами, пошатываясь, словно бесплотная тень, курсировал полночи, а потом плелся обратно до кровати, ложился и, глубоко дыша, тщетно пытался собраться с силами и хоть немного унять спазмы, сотрясавшие все нутро. Большую часть времени он провел над унитазом, сперва стоя, широко расставив ноги и упершись рукой в кафельную стену, а под конец уже на коленях, весь в поту, изрыгая из себя тягучие нити кисловатой коричневой слизи. Так ведь недолго и умереть, успел подумать он. Или: так недолго умереть. Он теперь уже не помнит точно.