Победителю достанется все

— Не верю... — Помолчав, отец добавил: — Я на этих прохвостов в суд подам.

Кристофу вдруг почудилось, будто мать плачет. Но может быть, он и ошибся. Теперь она говорила тихо, едва слышно.

— И это чудовищное опустошение, — обронила она, и словно издалека перед глазами у него возник парк. Лишь несколько деревьев выглядывали из-за стены, в которой теперь зиял большущий пролом для вывоза бревен.

Кристоф услыхал, как мать громко, яростно крикнула:

— Да я волосы на себе рвать готова! По щекам себе надавать!

И она в самом деле разрыдалась.

Кристоф испуганно поспешил в свою комнату. Что-то случилось. Мюнхенские дела у отца пошли, как видно, вкривь и вкось. Отца то ли вокруг пальца обвели, то ли он спасовал, в чем-то просчитался. Эта мысль на миг смутила Кристофа, но он тут же ее отогнал. Ему-то что? Не его это забота. Он все равно скоро исчезнет.

Немного погодя на лестнице послышались шаги матери. Она была бледна и сосредоточена.

— Пойдем обедать, — громко сказала она и быстро, почти шепотом, точно предупреждая, добавила: — Отец приехал.

Кристоф промолчал, даже глаз не поднял, мать так и ушла в одиночестве, и лишь потом он нехотя спустился в столовую.

С рассеянным кивком отец небрежно подал ему руку.

— Как дела?

— Хорошо, — ответил Кристоф, садясь.

Мать неестественно бодрым голосом тотчас подхватила:

— Кристоф в последнее время вечно в разъездах и в раздумьях. Наверное, завел подружку.

— Правда? — спросил отец.

— Нет.

— Да я ведь не против. Ты не думай.

Если она и дальше будет лезть со своими комментариями, я опрокину стол, подумал он. Возможно, она это почувствовала, потому что наступила тишина. Отец ел быстро, как машина, не поднимая глаз. Мать сходила на кухню, принесла масло для салата, извинилась за забывчивость. Отец взял у нее бутылку, капнул в свою тарелку масла, перемешал вилкой салат, стал есть дальше.

— Ты непременно должен познакомиться с нашими новыми соседями, — сказала мать. — Милейшие люди — и он и она.

— Может, недельки через две.

— Если будешь здесь.

— Конечно, буду.

Снова нависло молчание. Все трое безмолвно жевали, будто решили поскорей уничтожить все, что держало их у этого стола.

Досадуя, что не ко времени заговорил с Элизабет о мюнхенских неурядицах, и не просто досадуя, а злясь на нее за столь неприкрытые упреки в несговорчивость и с отвращением вспоминая тягостную атмосферу назревающего семейного скандала, Фогтман сразу после обеда поехал на фабрику. Через два часа в контору зайдет Лотар и пусть-ка попробует оправдаться, хотя сейчас это не имеет уже никакого значения. Пусть-ка объяснит, как это он, потратив целый день на бухгалтерскую ревизию, даже не заподозрил, что нерегулярные мелкие выплаты рекламным агентствам, нет-нет да и попадавшиеся в книгах, могут свидетельствовать о серьезных претензиях обеих этих фирм. Вчера по телефону Лотар заявил, что такая мысль у него мелькала, однако он не нашел ничего подтверждающего эти подозрения: ни счетов, ни письменных контрактов, ни переписки, ни объяснительных записок — ни единого намека на губительное наследство, на эту каверну, финансовую брешь, которая любого покупателя удержала бы от приобретения фирмы и которую неизвестно чем и как прикажете латать. Но как же Лотар истолковал эти платежи? Чем они могли быть, как не мелкими авансами, успокоительными пастилками, с помощью которых Урбан продлевал срок, потребный ему, чтобы продать высосанную, выпотрошенную фирму и затем исчезнуть?

Теперь, когда Урбан исчез, да так ловко и бесследно, как умеют одни только мошенники, все это, конечно, яснее ясного. Бесстрастный, монотонный голос автоответчика будто сорвал шоры с глаз Фогтмана, и где-то в гуще страха даже, вспыхнула искорка удовлетворения: наконец-то его смутные подозрения, от которых он так долго отмахивался, подтвердились. Урбан не вызывал у него ни симпатии, ни тем паче доверия, однако он не внял голосу интуиции, пошел на поводу у своих желании. А Урбан, похоже, прекрасно это знал и использовал в своих интересах. Урбан видел его насквозь, потому и остановил на нем выбор. Знал, чем его взять. Явно специалист, вдобавок работал в паре с другим специалистом, сидевшим в Антверпене.

Фогтман невольно восхитился дерзостью противника. Возможно, контракты с рекламными агентствами предусматривали весьма продолжительные сроки платежа и на первых порах с помощью мелких подачек удалось их отодвинуть. Вероятно — такое тоже не исключено, — агентства пронюхали, как обстоят дела, и выжидали, когда фирма будет продана. Вероятно, Урбан намекнул им, что у них куда больше шансов взыскать денежки с нового владельца, нежели с него, и они помалкивали, чтоб не помешать этому маневру. Только ведь ничего не докажешь. И поймать за руку Хохстраата тоже будет весьма непросто. Урбан-то — главный свидетель — как в воду канул. Процесс против Хохстраата надо возбуждать в Антверпене. Но если Хохстраат и вправду спец по такого рода международным аферам, то ловкачи юристы давно прикрыли его от любых нападок плотным, практически неуязвимым щитом договоров. Подобный процесс будет годами волочиться по инстанциям, а кончится все равно ничем, ибо фирма-истец, понесшая ущерб, не выдержит бремени судебных издержек и разорится.

Час от часу ему все яснее открывалась суть происшедшего, и его уже не утешало, что копии исчезнувших контрактов не поступили пока в мюнхенскую контору. Коммерческие директора рекламных агентств сообщили по телефону, что копии высланы. Эта новая, непредвиденная долговая брешь составляла около миллиона марок. Из них половина — неоплаченные счета, а еще половина — новые расходы, грозящие ему по условиям скидки. Дело вот в чем: если расторгнуть на будущее контракты с рекламщиками, то он лишится скидки и сумма долга удвоится. Но и продлевать контракты нельзя. Положение, того гляди, станет вовсе безвыходным, спасение в одном — надо срочно достать денег.

Разговор с Элизабет не слишком его обнадежил. Она впала в истерику и вообще вела себя не по-деловому. Вероятно, тут есть и доля его вины, потому что он не посмел открыть ей всю правду. Язык не повернулся рассказать, как глупо и как здорово его надули. Вместо этого он начал успокаивать ее и прикинулся более уверенным в себе, чем был на деле. Он не назвал точных сумм и даже не обмолвился о своем опасении, что теперь и от поставщиков могут прийти счета, не зафиксированные в книгах, и станет явью то, о чем он пока лишь смутно догадывался: оценка товарных запасов на складах не соответствует истине. Он не сказал жене, что фабрики испытывают трудности со сбытом, так как в последнее время он их совсем забросил, а ведь крупные конкуренты все больше и все решительнее наводняют рынок дешевой продукцией; он гнал от себя мысль, что волей-неволей придется либо закрыть большинство магазинов, либо частично продать фабрики, он без колебаний подавил страх и надолго забыл о нем, но временами, вот как сейчас, этот страх оживал, сильнее стократ. Все вдруг оборачивалось против него. А он один. И руку помощи никто не протянет. Все, быть может и те двое, с кем он нынче сидел за обедом, втайне ждут его падения.

Только зря ждут. При одной мысли об этом накатывала ярость: зря они ждут, зря. Он такого не допустит, всем назло. Он посмотрел на часы. Лотар придет самое раннее через час. А тем временем не мешает, пожалуй, заглянуть в парк.

И на виллу заодно стоит наведаться, чтобы втолковать Рудольфу, что его терпение иссякло. В письменном столе у него заготовлен проект объявления о сдаче виллы внаем. Но сначала надо сделать ремонт. И если даже продавать ее как есть, без ремонта, все равно сначала необходимо выселить Рудольфа и двух его псов. Там, наверное, целой бригаде уборщиц на несколько дней работы хватит, прежде чем можно будет привести покупателей. Время не ждет, откладывать больше некуда. Фирма требует денег. А сантименты ему не по карману.

— У вас есть ключи от виллы? — спросил он у секретарши.

— Нет, господин Фогтман, скорей всего они у вашей супруги.

— В таком случае будьте добры, позвоните на виллу и скажите моему шурину, что минут через десять я зайду посмотреть дом. Пусть он мне откроет. Не то я отыщу другой способ войти. Ну а до поры до времени прошу вас держаться с ним учтиво.

— Я всегда учтива, — улыбнулась фрау Крюгер.

— Тем лучше. Да и не стоит из-за него волноваться.

На улице шел дождь. Он отпер машину, взял с заднего сиденья плащ и, на ходу застегивая пуговицы, наискось через стоянку двинулся к вилле. Окрестный пейзаж в последние годы неузнаваемо изменился, и с тех пор как по соседству на бывшем пустыре вырос новый жилой массив, сама вилла, казалось, захлопнула все свои окна-двери, притаилась за черной кованой оградой, будто осажденная крепость, господствующая над спорной территорией. Сейчас, в дождливо-серый ноябрьский день, она выглядела особенно мрачно. Стены облупленные, давно пора красить; наверху, ближе к фризу крыши, даже проступили темные пятна сырости. На подъездной дорожке возле парадного крыльца красовалась большая, осевшая уже куча бурой листвы, а неподалеку кто-то прислонил к дому ржавую тачку.

И все же, точно здесь, в этой вилле, хранилось иное его прошлое, Фогтман, шагая по раскисшей дорожке, которая вела за дом, к террасе и дальше в парк, перенесся в иное время — в тот давний летний вечер, когда Элизабет праздновала день рождения. Патберг пригласил и его скрепя сердце. Он тогда нарочно пришел с опозданием и уже издали услыхал музыку и шум голосов, увидел разрисованные желтые лампионы, выставлявшие свои улыбчивые лунные рожицы из темной листвы парка, а на фоне этого задника в лучах двух прожекторов, укрепленных на стене дома, ярко зеленел газон и мелькали люди в светлых летних нарядах. Как быстролетный, ласковый и теплый мираж, блекнущее воспоминание колыхалось то ли поверх, то ли внутри другой картины, которую он видел в это же самое время, но в полную силу она проявилась лишь мгновение спустя: разоренное, обезображенное следами тягачей голое пространство, а в нем, оторванные друг от друга, сиротливо горюют три островка деревьев. Между ними — не вывезенные еще бревна и выкорчеванные, опрокинутые набок пни с щупальцами корней, в путанице которых чернеют комья земли. Мимоходом он заглядывал в осклизлые ямы, ощетинившиеся по краям обрубками корней, и повсюду среди земляного месива видел искореженные, переломанные ветви, раздавленные колесами тягачей и прицепов.