Победителю достанется все

Нет, она не намерена обременять посторонних подробностями своей жизни, этой дикой путаницей, этими противоречиями. Она должна уладить все сама, должна взять себя в руки.

Элизабет вернулась в столовую, смахнула тряпкой со скатерти в ладонь крошки хлеба и сахара и выкинула в ведро. Из щели почтового ящика на двери торчала газета. Она вытащила ее и пошла в гостиную открыть шторы в сад. Примчалась Бесси, завиляла хвостом. Элизабет впустила ее, потрепала влажную, резко пахнущую шерсть на спине. Соседей не видно. Должно быть, Вагнеры завтракают, Альмут читает брату газеты. Что там сегодня?

Она села, полистала газету, закурила, попробовала придумать дела на сегодняшний день, увидала, как Фриц Вагнер вышел на террасу и снова исчез в доме. Тут в дверь позвонили — это фрау Дран. Элизабет испуганно вздрогнула и быстро пошла открывать.

— Прошу прощения, я не одета.

— Ну что вы, ничего страшного. — Фрау Дран сняла пальто и сапоги, спросила: — А что, собственно, происходит в парке у виллы? Там вроде как деревья пилят...

— Но ты же обо всем знала, — с вымученным терпением сказал Фогтман, слыша в трубке возбужденный голос Элизабет, словно именно там томилась в неволе узница-душа, посылая миру отчаянный и тщетный призыв о помощи. — Ты сама это узаконила, когда подписала у нотариуса бумаги. Тогда все и решилось. Даже раньше, когда мы — ты, я, твой брат, твоя сестра и Андреас — подробно все обсудили. Ты ведь не возражала тогда.

Она заговорила опять, робко, упавшим голосом, как бы вымаливая утешение.

— Я тебя понимаю, — сказал он, — мне тоже очень жаль. Но многие деревья сохранятся. Кедр, например. Это мы с Андреасом особо обговорили. Да-да... Через два дня буду дома и останусь до следующего понедельника. Здесь все в полном порядке. Приеду — расскажу. Жди к обеду, так как вечером я договорился кое с кем встретиться. Поэтому и выезжаю рано утром, И успокойся. А туда лучше не ходи, не стоит.

Оп положил трубку, посмотрел на Кирхмайра, который с безучастным лицом сидел в кресле.

— Извините, жена...

Кирхмайр кивнул. Вид у него был выжидающе-настороженный, словно он в любую минуту готов занять круговую оборону. Ну, что прикажете думать об этом Кирхмайре? А вдруг они с Урбаном тогда сговорились заранее и только потом Кирхмайр позвонил ему, Фогтману, в гостиницу, а уже после этого они встретились втроем за ужином? Нет, сказать по правде, он в это не верит. Но в том-то и парадокс, что именно Кирхмайр завел его своим тогдашним звонком и даже если действовал он не по указке Урбана, то в любом случае весьма способствовал успеху урбановских интриг.

Впрочем, это все неважно. Пусть даже Кирхмайр был тогда на его стороне, пусть их обоих обвели вокруг пальца — все равно Кирхмайр невольно сыграл роль подсадной утки, а он с восторгом полез в ловушку. И Лотар виноват, тоже дал себя обмануть, когда проверял бухгалтерские книги, хотя — опять-таки нельзя не признать — то, чего нет в книгах, не проконтролируешь, вот разве только кой-какие отчисления могли бы навести его на подозрение — авансы агентствам, которые сейчас нежданно-негаданно выставили счета.

— Вы можете подтвердить? — спросил он. — Эта колоссальная рекламная компания была проведена?

— Во всех местных газетах регулярно печатались объявления, я хорошо помню.

— Но в книгах ничего не отмечено.

— У меня просто в голове не укладывается, — сказал Кирхмайр.

— Зато у меня укладывается, — сказал Фогтман.

Он набрал телефон Урбана. И снова услыхал голос автоответчика:

— Номер не абонирован.

Фогтман дважды выслушал эту фразу — голос беды, холодный, равнодушный, непреклонный.

Вот уже несколько часов падали деревья в патберговском парке, одно за другим, одно за другим, а из выходящего в сад окна виллы это падение, мало-помалу устилавшее парковую лужайку древесными трупами, казалось призрачной пантомимой, нереальной, как галлюцинация. Однако же здесь просто становился явью давний умысел. Пятью днями раньше два человека, не привлекая к себе внимания, с планом в руках обошли парк и красной краской пометили все назначенные к вырубке деревья. А нынче утром прикатила целая команда палачей — восемь мужиков в серо-зеленых спецовках и резиновых сапогах спрыгнули с грузовика, разобрали инструмент, затем, после недолгого совещания, разошлись по местам и приступили к работе.

Затарахтели мотопилы, хрипло, взахлеб завизжали, с холодным бешенством вгрызаясь в тела буков и дубов, каштанов и кленов, ясеней и японских катальп. Решив, в какую сторону валить дерево, рабочие почти у самых корней делали на стволе зарубку. Потом двое подносили с противоположного бока большущую пилу и спокойно, легко взрезали кору, и плотнеющую ближе к сердцевине заболонь, и темноватые полосы годичных колец. Словно не встречая сопротивления, пила погружалась в дерево. Порой она вязла в твердом ядре, тогда мотор начинал басовито урчать, снижая обороты, но зубастая цепь быстро высвобождалась, и снова от ее сумасшедшего кружения из раны брызгучей струей летели наземь душистые опилки. Еще немного — и разрез дойдет до зарубки, только этого не случалось, пилу вытаскивали. Дерево пока стояло, безмятежное, будто невредимое, оно пока терпело удары топора, расширявшего верхнюю часть пропила и готовившего опору для клина, который мощными ударами обуха загоняли в щель.

И вот тогда дерево принималось скрипеть и покряхтывать. Крона его вздрагивала, трепетала вся, до кончиков ветвей. Оно медленно клонилось набок, но не из смирения перед чужим могуществом, нет, оно будто исподволь покорялось нарастающей в нем усталости, какому-то болезненному сдвигу в мироощущении, неуклонно одолевавшему его, и неожиданно внутри ствола что-то ухало, рвалось, и дерево падало, кроной оземь, с шумом и треском, брызнув в стороны щепками. Сучья, спружинив, поворачивали его — самую малость, — будто дереву хотелось лечь поудобнее. Секунду все было тихо. Там, где раньше устремлялись к небу ветви и листва, зиял теперь серый провал. А на земле громоздилась чащоба сучьев и переломанных тонких веток. Но и поверженное, дерево хранило свое достоинство. Требовало места и в длину, и для пышной кроны, и по-прежнему его стать, его рост вызывали восхищение. По-прежнему, даже смертельно раненное, оно казалось гордым и неприступным.

Тогда двое лесорубов вооружались ручными бензопилами, и свирепые механизмы, коротко взвизгивая, принимались за сучья. Первым делом они срезали наружные ветки, на которых еще трепетали остатки осенней листвы. Это были гибкие, свежие побеги, которыми дерево ловило и разметывало ветер. Они сыпались наземь, будто никчемный мусор, и другие рабочие волокли их прочь, а пилы меж тем надсаживались все более хриплым и долгим воем, потому что добрались до плотной и твердой древесины крупных сучьев. Они быстро меняли облик дерева, превращая его в нечто безжизненное, ощетиненное зубчатыми выростами, похожее сперва на гигантские, замысловатые рога, а потом — на тупые вилы. Под конец оставались одни культяпки — словно дерево в безумном порыве страдания простерло свои руки, а их взяли и ампутировали у самого ствола.

Рабочие вбивали в древесину острые крючья и оттаскивали в сторону отпиленные суки, оставляя на месте итог своих палаческих усилий — голый кругляк. Скоро его опутают цепями, погрузят лебедкой на специальный прицеп и отправят на лесопилку. Там он попадет в пилораму и выйдет из нее пачкой одинаковых досок, а затем будет странствовать в горячих воздушных потоках сушилки; и с каждым часом он будет все неузнаваемее, накапливая в себе сухую материальную вещественность, будто его пропускают сквозь хитроумную, неутомимую машину по уничтожению воспоминании.