Победителю достанется все

Ласково, как последний, но утешительный и неоспоримый довод, Рудольф погладил ореховое ложе охотничьего ружья, ощупал мелкозернистую, ручной выделки рыбью кожу на шейке приклада и цевье, изящные гравированные арабески на магазинной коробке — «Зауэр-54», любимое охотничье ружье отца. С раннего утра Рудольф сидел здесь, у окна, наблюдая за истреблением парка; словно в поисках поддержки и помощи, он вынул из шкафа это ружье и положил на колени. Временами он подносил приклад к щеке, брал на мушку кого-нибудь из рабочих, разглядывал в оптический прицел голову этого чужака, а когда в перекрестье попадал его лоб, затылок или висок, легонько касался указательным пальцем курка. Ствол и магазин были пусты, пять патронов лежали рядом, наготове. Кое-кого из лесорубов он бы вполне мог отсюда ухлопать, но это ничегошеньки не изменит, только послужит в оправдание Ульриху, подлинному виновнику, которого здесь нет и который явно не желает видеть происходящее.

От Ульриха он получил письменное напоминание освободить виллу к концу ноября. И приколол эго письмо к стене, рядом с письмом Элизабет, в котором она недвусмысленно советовала ему лечь в наркологическую клинику. Иногда он садился перед этими бумажками и напивался.

Наверное, он бы смог оклеить такими бумаженциями целую комнату. Присовокупить сюда метрику, и паршивенькие школьные табели, и лабораторные анализы — свидетельства прогрессирующего цирроза печени, ну и еще конфирмационный девиз, который он, как ни странно, сохранил: «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни»[4]. А что это — венец жизни? Так вот прямо на его глупую башку и наденут венец — господи боже ты мой! О чем только пастор думал, когда выбрал для него этот девиз? Он понятия не имеет, что такое жизнь, и уж тем более не представляет себе, что следует разуметь под венцом жизни. Одно ясно: ему этого венца не носить.

Впрочем, их отнюдь не много, таких бумажонок, стен ими не оклеишь. Он растратил жизнь на пустяки, не оставил в мире следа, ничего не достиг, ничего не изменил, ничему не воспрепятствовал. С детства слыл за дурачка. В первую очередь с легкой руки Элизабет. И ведь за долгие годы никто так и не догадался, как ясно и отчетливо он все понимает, так ясно, что порой из этой чудовищной ясности есть лишь один-едииственный выход — напиться. Отчего он безропотно терпел, что его считают дураком и тупицей? Боялся сделать над собой усилие и взбунтоваться против чужих предрассудков? Да-да, наверное, все дело в этом — в готовности к отступлению, в чувстве безысходности, которое ни на миг не оставляет его. В чем бы они его ни подозревали, какие бы ни навешивали обвинения — все это припечатывал штемпель с надписью, видимой только ему и незримой для других: протест бессмыслен. Вот отчего он впал в апатию и покорность.

Отец тоже считал его пустоцветом. Теперь-то он знает почему: отец тоже был человеком слабохарактерным, и еще более слабохарактерный отпрыск пришелся ему очень кстати — было на кого смотреть свысока, а потом тешиться иллюзией собственного превосходства. Рудольф усвоил, что отец, сестра, а мало-помалу и все окружающие составили себе о нем вполне определенное представление и стремиться быть иным бесполезно. В угоду им он стал рохлей, неудачником, пьяницей, который в самом деле заслуживает презрения. Лишь в последние годы, с той поры как Ульрих и Элизабет уехали из виллы, он почувствовал в отце безмолвное сочувствие, и между ними установилось молчаливое согласие двух единомышленников, двух побежденных, ведь Ульрих прижал к стенке не только его, но и отца.

Протест бессмыслен. Жизнь шла где-то вокруг, мимо, а он был предоставлен самому себе. И конечно, ему давным-давно уже нельзя появляться на людях, он и сам это чувствовал. Готов был даже скрыться с собственных глаз. Был себе противен.

Чем заняты эти люди? Обеденный перерыв у них кончился, и старшой с тремя лесорубами направился к кедру. Они озираются по сторонам, что-то обсуждают. Вот старшой, обернувшись, взмахнул руками. Видимо, показывает, куда валить дерево. Кедр был в парке самым мощным и самым ценным деревом и прожил бы еще не одну сотню лет. Его рубить нельзя, насчет этого все согласились, даже Ульрих и Андреас. Вероятно, ему опять наврали. Все бесстыдно врут, а потом делают по-своему.

А что он мог предпринять? Как он их остановит? Двое работяг приволокли пилу, третий уже делает зарубку. Венец жизни. У дерева он был. А они дерево убивали. Голова и сердце у Рудольфа словно заледенели, он не шевелясь смотрел на происходящее. Это была леденящая судорога неумолимого страха и глубочайшего позора, который вот-вот снова толкнет его к бутылке — ради малой толики поддельного тепла. Да, он будет пить, пока не рухнет, как дерево. Хотя нет, он рухнет иначе, позорней. Упьется до бесчувствия и свалится под стол — и пускай, там ему самое место.

Дерево еще мирно стояло. Но лесорубы уже принесли топор, и с минуты на минуту оно упадет. Только Рудольф увидит это сквозь пелену слез. Слез пьяницы. В последнее время они набегали от каждого пустяка, и он позволял им течь по лицу, холодному на ощупь и окоченелому. Слезы давали некоторое успокоение. Примиряли с миром, когда становилось совсем уж невмоготу. И были ничуть не лучше сентиментальных слюней, которые он распускал во хмелю, сам порой не зная отчего. А кедр — кедр зашатался, упал! Рудольф скорее услышал это, чем увидел. Да и гроxoт тоже донесся из дальней дали, все это будто не имело уже к нему касательства, и выход у него был лишь один — отвратительные, маразматические рыдания. Ни гроша, ни гроша не стоили эти слезы.

Еще издалека Кристоф заметил не дорожке большой серебристо-серый отцовский «мерседес»; он продолжал мерно крутить педали, а у самого внутри вдруг что-то оборвалось и от испуга сжалось в комочек. Раз машина у ворот, а не в гараже, значит, отец приехал ненадолго. Но в нем все равно проснулась тревога и ожило чувство вины. Неужели его разоблачили? Неужели дознались, что он который день шатается по улицам и в школу не ходит? Неужели дознались о его тайных набегах? Неужели мать за ним шпионила?

Он поставил велосипед у ограды, запер его на цепочку и зашагал было к крыльцу, но потом, уступив внезапному порыву, решительно обогнул дом и через боковую калитку вошел в сад. Тотчас как из-под земли выросла Бесси — поздороваться явилась. Он потрепал ее по загривку, шлепнул по спине и на секунду придержал за ошейник, чтобы проскользнуть за невысокие голубые елки, высаженные вдоль террасы. Укрытый еловыми лапами, Кристоф заглянул в комнату.

У огромного окна, спиной к нему, стоял отец, высокий, с чуть растрепанным: волосами. Вот он повернулся, нетерпеливо дернул рукой, как бы отмахиваясь, отбрасывая что-то, и сказал несколько слов. На лице у него читалось волнение. И говорил он, похоже, громко, хоть Кристоф ничего и не слышал. Мать сидела в кресле. Совершенно неподвижно, как прикованная. Выражения ее лица отсюда было не разглядеть. Вот оно, значит, как, мрачно подумал он. Полюбуйтесь на них. Вот оно как. Поглощены собой, а он вне стен — наблюдатель, чужак, невольно подсмотревший, чем они заняты.

Ладно, пусть их. Лишь бы ему-то удрать отсюда. Но денег нет, он здесь как в тюрьме. Сейчас снова придется врать, снова подлаживаться под выдуманный образ, о котором особенно рьяно печется мать: в школе звезд с неба не хватает, испытывает трудности роста, много читает, слишком часто бывает один.

Собака ласково ткнулась мордой ему в бедро. Он взял ее за ошейник, оттащил немного в сторону, юркнул за угол и тихонько отпер дверь. Из гостиной долетали голоса родителей, он остановился. Ссорятся. Отец отбивался от упреков матери и пытался ее успокоить.

— Да нет же, — уверял он, — неправда.

— Я отлично помню: он тебя предостерегал.

— Элизабет, это же нелепость. Когда я купил фирму, его уже не было в живых.

— Он не одобрял эти мюнхенские затеи.

— И без всякого основания. Ты прекрасно знаешь.

— Я тоже была против. Только сказать не посмела.

Отец молчал. Голос матери зазвучал вдруг тревожно и жалобно:

— Что же теперь будет, Ульрих?

— Для начала я отклоню счета.

— Но ты ведь и сам не веришь, что агентства шлют тебе подложные счета?