Победителю достанется все

— Угу. — Она опять зевнула и уже в полусне приподняла голову, высвобождая его руку.

Фогтману не спалось. Полежав немного, он откинул одеяло, встал и, подойдя к окну, глянул в щелку между гардинами. Шел дождь. Смутно угадывался впереди темный, влажный отблеск озера. Мокрая чернота, по которой плывут редкие огоньки.

Девятьсот шестьдесят тысяч ампул яда, запакованных в водонепроницаемые ящики, — Оттер где-то их хранит. Интересно, сколько места они занимают? Может, целый складской зал? Он вообще-то объявил, что в ящиках? Едва ли, ведь тогда придется выполнять нуднейшие инструкции по технике безопасности. В преступных руках этот яд может стать чудовищным оружием. Впрочем, его это не касается, во всяком случае пока. Он пристроил свои четыре векселя. Решил сегодняшнюю свою задачу, а участвовать в оттеровских безумствах вовсе не обязательно.

Почему же он так встревожен? До смерти устал и встревожен, даже спать не может. И снотворное не примешь — ведь часа через три-четыре надо вставать, а после таблетки он подняться не сумеет и с Катрин не позавтракает. Лучше уж провести ночь без сна, просто полежать, отдохнуть. Он возвратился к кровати и лег под одеяло. Инстинктивно, как бы защищаясь, Катрин повернулась к нему спиной. Сердце его билось по-прежнему учащенно, дыхание перехватывало. Наверное, шампанское виновато. Или что-то другое? Может быть, непостижимо глубокий, потаенный страх, который одолевает его иногда, страх, что он угодил в фальшивую жизнь, этот страх издавна тлеет в нем, вот и теперь еще временами вспыхивает, в минуты, когда он теряет уверенность в себе. Да нет, всему виной сердце, что-то пошаливать стало, порой будто спотыкается, — именно этот насос и нагоняет на него страх. Он сел, в надежде, что так станет легче дышать. Голова свесилась на грудь, лицо взмокло от пота. Что же это? Может, разбудить Катрин? А чем она ему поможет? Нет, ей лучше не видеть его таким. Если б тут была Элизабет, мелькнула смутная мысль. Элизабет... какая чушь! Ему было стыдно этого крика о помощи, но в глубине души он уцепился за него. Помоги мне, помоги! Ну вот, уже легче, сказал он себе, уже легче. Черт, опять накатило, новая волна страха. И холодный пот течет по лицу. Жалкая, должно быть, картина. Он невольно открыл рот — дышать было нечем. Может, снова лечь, потихонечку, осторожно, ведь он совершенно ослаб, а сердце колотится как безумное. Нет, и это без толку, не помогает. Что же делать? Мрак в комнате стал еще темнее и гуще. Даже рукой не шевельнуть — нет сил.

9. Черные Дыры

Ночь была пасмурная, по небу одна за другой тянулись плотные тучи, из которых беспрерывно сеялся дождь, лишь изредка сплошная завеса облаков разрывалась и в вышине проглядывала россыпь звездных огоньков. Чуть выше верхнего облачного слоя летел самолет с красными сигнальными огнями на крыльях и хвостовом оперении Он то исчезал в наплывающих громадах туч, то появлялся вновь, и каждый раз над ним и за стеклами пилотской кабины была черная бесконечность неба в огненных брызгах Млечного Пути.

Кристоф все читал, читал. Изредка поднимал голову, щурился, тер глаза и опять склонялся над книгой. Эту книгу о Черных Дырах Вселенной он взял в городской библиотеке после обеда, но открыл только перед сном, хотел немного полистать. И лишь спустя несколько часов до него дошло, что он читает. Книга широко распахнула его разум и врывалась туда новыми и новыми образами, и убежать от этого было невозможно.

Все исчезнет, думал он, все поглотит тьма. Он словно видел фильм, где время текло вспять. И все движение материи тоже повернуло вспять — из невообразимой дали плыли навстречу друг другу звездные облака, спрессовываясь воедино, в зародыш вещества. Было это пятнадцать миллиардов лет назад. А теперь фильм снова шел как обычно. Зародыш взорвался, возникла Вселенная. Облака космического газа медленно сгустились в гигантские звезды, которые по мере сжатия разогрелись и начали светиться. Вокруг них, в плену их мощного тяготения, закружились более мелкие, безжизненные небесные тела — планеты. Некоторые звезды в пятьдесят — сто раз превосходили массой наше Солнце, и вот эти сверхсолнца в мощной вспышке энергии разбухали, многократно увеличиваясь в объеме, и превращались в красные гиганты, а затем, обессилев, съеживались, опадали. Сила гравитации брала верх над истощенной ядерной энергией, и материя спрессовывалась все плотнее — до такой невообразимой плотности, что даже свет не мог от нее оторваться. В итоге этого процесса возникала Черная Дыра, могила космического вещества, которая засасывала в свой мрак и уничтожала все, что попадало в поле ее тяготения. Порой астрономы с помощью радиотелескопов ловят пришедшее из глубин Вселенной таинственное рентгеновское излучение. Быть может, это предсмертный вопль гибнущей материи, пожираемой Черной Дырою, сигнал, что в мироздании неумолимо вершится беспрерывная работа смерти. Ведь чем больше вещества поглощают Черные Дыры, тем мощнее становится их сила их притяжения. А поскольку из любой умирающей звезды может возникнуть новая Черная Дыра, невольно напрашивается вывод, что все звездные скопления и галактики уже давно нашпигованы такими незримыми гробницами, пожирающими все больше и больше звездной материи. В конце концов от них, наверное, ничто не убережется, рано или поздно все и вся устремится во мрак абсолютного коллапса.

У Кристофа мороз по коже пробежал от этой мысли. Но чем лучше другая идея о том, что Вселенная извечно и неудержимо расширяется, все сильнее рассеиваясь в пространстве. Может, лучше уж принять гипотезу автора книги, который полагает, что задача Черных Дыр — повернуть процесс бесконечной дисперсии вспять, сконденсировать разбегающуюся материю и вновь спрессовать из нее космический зародыш.

Вдруг это и есть конец — вечный покой и тьма абсолютного сжатия. Но ведь может быть и так: в недрах зародыша под давлением чудовищной массы вновь вспыхнет космический огонь и спрессованная материя, разлетевшись от взрыва, создаст новую Вселенную. В таком случае все — просто-напросто пульсация. Через каждые восемьдесят миллиардов лет — новое начало всего, в том числе и начало жизни. Возможно, где-то в неизмеримых далях новых солнечных систем после долгих странствий по дорогам и бездорожью эволюции на исчезающе малый для мироздания срок вновь возникнут разумные существа, способные постичь гигантский космический фейерверк вокруг себя и осознать свое жалкое и убогое в нем место, чтобы чуть ли не сразу же вновь угаснуть.

Кристоф отложил книгу, голова кружилась, будто он стоял на краю бездны.

Ночь еще не кончилась. Кромка утренних сумерек, первая волна серого света, бегущая с востока на запад, была еще за тысячи километров отсюда. Потоком мрака плыли навстречу свету дождевые тучи. Они не остановят свет, но омрачат его, на целый день подернут унылой серой вуалью.

Кристоф не спал, хотя голова гудела от усталости, а часа через три снова вставать. Книга ошеломила его и взбудоражила, но от сумбура в мыслях он чувствовал уныние и пустоту. С ним часто так бывало. Читает, читает, а потом книга вдруг кончается, и неизвестно, как жить дальше. Другие-то как обходятся? Как терпят эту жизнь? Нет, не хочет он узнавать про других. Он должен попытаться быть самим собой. Он должен, он хочет... В последнее время Кристоф часто твердил себе это. И чем больше твердил, тем больше ощущал собственную неуверенность. Книга открыла ему, сколь безысходна участь тех, кто населяет эту затерянную в безднах пространства пылинку, и он преисполнился холодной гордыни. Однако это чувство тотчас развеялось, ушло без возврата. У каждого была всего-навсего своя маленькая жизнь, такая бессмысленная и безнадежная. И во всем, повсюду — исчезательность. Да, теперь он нашел имя тому, что смутно ощущал, разговаривая с другими людьми, или подслушивая родительскую ссору за стеной, или, как сейчас, разглаживая рукой складки на одеяле. Исчезательность, неотступное влечение Черной Дыры. И сам он тоже Черная Дыра. Можно ли заснуть, нашептывая себе такое? Чего ему недостает? Что он ищет? Чего боится?

Световой вал нового утра ринулся вперед и вмиг захлестнул землю — звук и тот за ним не угонится. Но еще до его появления — ведь сейчас осень — всюду ненадолго зажглись искусственные огни, которыми люди освещали свои жилища и рабочие места. Филигранный световой узор накрыл страну, ярко и широко разгорелся и вот уже снова начал бледнеть, так как утренние сумерки затопили все своим молочным светом, который был теперь всюду и с каждой минутой набирал силу, раскрывал землю, как бы воссоздавая ее формы и краски, исподволь заливал лучами облачные поля и гасил огни звезд, — наконец освещение в домах, на улицах, в поездах и машинах потухло. Начался день.

Элизабет погасила висячую лампу над круглым столом, собрала на поднос посуду с остатками завтрака и отнесла на кухню. Там еще горел свет, который она погасила, нажав локтем на выключатель, и только после этого опустила поднос на буфет между плитой и мойкой. Привычными скупыми движениями рассовала в холодильник и шкаф масло, молоко, колбасу, сахар, две баночки с джемом, хлебницу и кукурузные хлопья, положила грязные ножи под струю воды, выскребла из тарелки Кристофа в мусорное ведро недоеденные кукурузные хлопья, поставила ее вместе с прочей посудой в моечную машину и, как с ней часто бывало в последнее время, закончив все эти мелкие бездумные дела, на миг замерла в растерянности, будто не зная, за что приняться дальше.

А приниматься было не за что. Через час придет фрау Дран и наведет в доме порядок; фрау Дран уже много лет приходит сюда три раза в неделю, она знает, где что стоит, и никаких указаний ей не требуется — работы и без того немного.

Но если фрау Дран не придет, что тогда? Погибать, что ли, тут от одиночества?

С тех пор как Ульрих начал подолгу пропадать в Мюнхене, у нее по утрам не было иногда ни малейшего желания одеваться. Она слонялась в пеньюаре по комнатам, слушала радио, курила и бездельничала. Лишь перед самым возвращением Кристофа из школы заставляла себя приготовить на скорую руку обед, жарила яичницу, делала салат, открывала какие-нибудь консервы, доставала из холодильника два стакана кефира, а когда наконец садилась с Кристофом за еду, как правило, еще раз выходила из-за стола, так как вечно что-нибудь забывала. Тогда, вот как сейчас, она вдруг обнаруживала, что измучена сверх всякой меры, и некоторое время сидела без движения, точно прилипнув к стулу; лишь немного погодя ей удавалось взять себя в руки и сходить на кухню за солонкой, вилкой или ложкой для салата. Кристоф встает, только если попросишь, а у нее сил не хватало бороться с холодным недовольством сына, пробивать стену его враждебности. Она понятия не имела, что с ним происходит. Ее он все больше чуждался, но и друзей у него тоже не было. Нынче утром она не сразу решилась постучать в дверь его комнаты, хотя он явно проспал. Мрачный, бледный, опухший, Кристоф вскоре явился на кухню, чтобы наспех выхлебать свои кукурузные хлопья. Он явно не выспался и в школу наверняка опоздает. Но она не посмела ничего сказать, а сын внезапно вскочил, едва не опрокинув стул, буркнул: «Ну, я пошел» — и исчез.

Все рушилось, все уплывало сквозь пальцы, близкие — муж, сын, сестра — все больше отдалялись от нее, а главное, она теряла себя. Все в ней закоченело и высохло, истончилось до призрачной бесплотности, все, даже страх. Ибо ее страх перед этим неостановимым разрушением давно уже был опутан коконом равнодушия. И печали своей она толком не чувствовала, потому что равнодушие было сильнее. Лишь по утрам, сразу после пробуждения, ее захлестывали страх и тоска, и тогда губы сами шептали мольбы, правда беззвучные, все равно ведь никто их не слышал: приди же, помоги мне, не бросай меня одну! Но стоило ей подумать, к кому обращены эти мольбы, и она в отчаянии принималась трясти головой, мотала ею из стороны в сторону, стремясь отбросить эту мысль, и в конце концов замирала в полной безнадежности.

Днем было не так худо, как по утрам, — особенно во второй половине дня. Она находила себе какое-нибудь занятие, иногда, составив список, ездила в город за покупками, навещала Ютту, хотя со времени продажи парка между ними выросла незримая стена. Единственным светлым пятном в ее жизни были новые соседи, Фриц и Альмут Вагнер, с которыми она видалась теперь довольно часто. Фриц Вагнер — в прошлом профессор-китаист — потерял зрение в автомобильной катастрофе. С тех пор Альмут, его сестра, поселилась у него в доме и всячески опекала его. Обоим было под шестьдесят. Но Альмут занималась йогой и, несмотря на седину и изрезанное морщинами, пергаментно-смуглое индейское лицо, выглядела много моложе брата, от которого веяло мягким, задумчивым спокойствием. Приятно было сознавать, что они тут, рядом, и Элизабет часто думала, что эти двое, наверное, могли бы дать ей добрый совет хотя покуда не решалась рассказывать им о себе.