Почтовая открытка

Октябрь 1989 года

Мне десять лет. Мы с мамой идем в ближайший кинотеатр на фильм Содерберга «Секс, ложь и видео», только что получивший «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах. Кассир, он же и киномеханик, и контролер, впускает меня в зал, несмотря на мой совсем юный возраст.

В фильме встречается слово, которое я не понимаю. Я возвращаюсь домой и, закрывшись у себя в комнате, открываю словарь. «Мастурбация». Я решаю применить полученные знания на практике, лежа на ковре возле открытого словаря. Мне открывается целый мир. Неведомый и мощный.

В последующие дни по реакции взрослых я понимаю, что мне ни в коем случае не следовало смотреть это кино, которое привело меня в полный восторг. Дежурная по столовой, учительница, с которой у меня обычно полное взаимопонимание, отказывается мне верить. Я, видите ли, лгунья, она не хочет слышать, будто мама водила меня на этот фильм. И тогда я понимаю, что у взрослых есть две проблемные темы и они скрывают их от детей: секс и концентрационные лагеря.

Кадры из фильма «Секс, ложь и видео» накладываются на картинки из «Мауса». Постепенно я запрещаю себе испытывать наслаждение — из-за мучений, которые выпали мышам, из-за евреев… Я чувствую, что принадлежу к ним, но совсем не понимаю, каким образом.

Ноябрь 1990 года

Я в шестом классе, у меня высшие оценки по диктанту, грамматике и особенно по сочинению. Я первая ученица в классе, любимица всех педагогов. Наша учительница французского языка — высокая, тонкая, седая, всегда в плотной шерстяной юбке. В День всех святых она просит учеников нарисовать свое генеалогическое древо. Это домашнее задание не на оценку, работы вывесят в классе в начале следующего учебного года.

Фамилии моих родственников с материнской стороны сложны для написания, в них слишком много согласных по отношению к гласным, и учительницу французского почему-то смущает город Освенцим, который часто встречается в моем генеалогическом древе.

С этого дня как будто что-то меняется. Я перестаю быть любимицей. Хотя стараюсь вовсю, хотя учусь еще лучше, ничего не помогает. На смену любви и ласке приходит какая-то настороженность.

И опять я словно барахтаюсь в мутной воде, опять я оказываюсь связана с темными, мрачными временами.

Апрель 1993 года

Весной этого года я занимаю четвертое место в общенациональном конкурсе на тему «Сопротивление и депортация», в котором участвуют все учащиеся средних школ. За последние месяцы я прочла все, что издано по истории Второй мировой войны. Отец идет со мной на церемонию награждения, которая проходит в особняке Лассэ, посреди золота и роскоши Французской республики. Я счастлива, что он рядом. В звучащих речах часто упоминаются евреи, и я снова испытываю чувство гордости, смешанное со страхом: я принадлежу к группе людей, чью историю изучают по книгам.

Мне так хочется сказать всем, что я еврейка, чтобы сделать еще более ценной только что полученную награду. Но что-то останавливает меня. Я испытываю смятение.

Весна 1994 года

Каждую субботу я сажусь на электричку и еду с подружками на блошиный рынок возле Клиньян-курских ворот. Мы покупаем футболки с Бобом Марли и кожаные клатчи, пахнущие коровой. Однажды я возвращаюсь домой с магендавидом на шее. Мама ничего не говорит. Отец тоже. Но по выражению их лиц я понимаю: они не одобряют это украшение. Не произнесено ни слова. Я убираю магендавид в коробку.

Осень 1995 года

Все параллели старшего класса собираются в школьном спортзале на турнир по гандболу. Четыре-пять девочек объясняют учителю физкультуры, что они не будут участвовать, потому что сегодня Йом-Кипур. Я завидую им: я не принадлежу к миру, который должен быть моим. Мне обидно, что я должна играть на гандбольной площадке с не-евреями.

Я возвращаюсь домой, и мне грустно. Я чувствую, что единственное, что по-настоящему мне досталось, — это боль моей матери. Вот оно, мое сообщество, моя община. Состоящая из двух человек живых и нескольких миллионов мертвых.

Лето 1998 года

В конце второго года подготовки к поступлению в Эколь нормаль я еду к родителям, которые уехали на семестр в США. Отец назначен приглашенным профессором в Университет Миннеаполиса. Я приезжаю и оказываюсь в довольно напряженной атмосфере: с первых мгновений на американской земле Лелю периодически что-то мучило, с ней случались странные приступы.

«Просто я думаю о своих родных, которые не смогли уехать в США и спастись. Чувствую себя виноватой: я выжила, а они — нет. Вот почему мне так плохо».

Меня поражает, что мама говорит о «своих родных», словно мы, ее родные дочери, вдруг стали ей чужими.

Еще меня поражает это внезапное возникновение опыта прошлого в настоящем, это очень сбивает — моя мать как будто вдруг начинает путаться в генеалогии, и люди сливаются друг с другом. К счастью, по возвращении во Францию приступы исчезают и все возвращается на круги своя.

В конце того же лета я покидаю родительский дом и начинаю жить своей жизнью.

Я, сама того не зная, училась на подготовительных курсах в Эколь нормаль в лицее, где за семьдесят лет до меня учились моя бабушка Мириам и ее сестра Ноэми. Я срезалась на вступительных экзаменах, затем прошло десять мучительных лет… Мне стало легче, когда я начала писать, когда я полюбила и родила ребенка.

Все это потребовало много сил и поглотило меня целиком.

И в конце пути я встретила тебя, Жорж.

Ты не можешь себе представить, какой прекрасной показалась мне эта Пасха. Как я могла так скучать по тому, чего никогда не знала? Я чувствовала, что предки касаются меня кончиками пальцев… Жорж, наступает рассвет. Я написала это письмо, чтобы ты прочел его, когда проснешься. Я не жалею о бессонной ночи, я как будто провела ее вместе с тобой.

Через несколько минут я зайду в комнату Клары, чтобы разбудить ее. И скажу: «Завтрак готов. Поторопись, дорогая, мне надо обсудить с тобой один важный вопрос».

Глава 5

— Клара, дорогая, бабушка сказала, что у тебя какая-то проблема.

— Мам, да нет у меня проблем.

— Да как же, ты ей сказала… Что вроде бы все не очень любят…

— Что не очень любят, мама?

Клара прекрасно понимала, о чем речь, но мне пришлось повторить:

— Как же! Ты сказала бабушке, что в школе не очень любят евреев.

— А, это. Ну да. Это неважно, мама.

— Ты должна рассказать мне.

— Да ладно, не нервничай. Ну, на перемене стояли ребята из нашей футбольной команды и говорили про рай и про жизнь после смерти, ну и каждый сказал, какая у него религия. А я сказала, что еврейка — я слышала, ты так говорила, — и потом мой друг Ассан сказал: «Ну тогда я больше не возьму тебя в нашу команду». — «Почему?» — спросила я. «Потому что у меня в семье не очень-то любят евреев». — «Но почему?» — спросила я опять.

«Потому что у меня в стране не очень-то любят евреев», — сказал Ассан.

— Дану?

Мама, я расстроилась, потому что Ассан лучше всех играет в футбол, и когда он за нас, мы всегда выигрываем на перемене. Ну я подумала и спросила его: «А из какой ты страны?» — «Родители из Марокко». Я очень хотела, чтобы он так сказал. Потому что у меня был готов ответ. «Не волнуйся, Ассан, — сказала я ему, — нет никаких проблем. Знаешь что? Твои родители ошиблись. В Марокко очень любят евреев», — «А ты откуда знаешь?» — «Потому что мы с мамой на каникулах туда ездили и жили в гостинице. Все очень хорошо с нами обращались. Значит, они любят евреев». — «А ну тогда окей, — ответил Ассан. — Ладно, играй в моей команде».