Почтовая открытка

— В голове не укладывается…

— Хотя письмо Управления по делам ветеранов и жертв войны на имя прокурора суда первой инстанции содержит просьбу указать местом смерти Освенцим. Суд принимает иное решение. Но это еще не все: следует отказ признать, что евреи депортировались по расовым причинам. Сказано, что это делалось по политическим мотивам. И только в девяносто шестом году ассоциации бывших депортированных добьются признания смерти в депортации и внесения исправлений в свидетельства о смерти.

— А как же кадры освобождения лагерей? Свидетельства? Примо Леви…

— Ты знаешь, сразу после войны, во время освобождения лагерей и возвращения депортированных, случился момент осознания, а потом, постепенно, во французском обществе все как-то спустилось на тормозах. Никто больше не хотел об этом слушать, понимаешь? Никто. Ни жертвы, ни коллаборационисты. Лишь редкие люди отказывались молчать. И только с появлением Кларсфельдов в восьмидесятые годы и Клода Ланцмана примерно в то же время утвердилось мнение: «Такое забывать нельзя». Они провели эту работу. Огромную работу, дело всей их жизни. А без них царило молчание. Ты понимаешь?

— Мне трудно это представить, потому что я выросла как раз в то время, когда благодаря Кларс-фельдам и Ланцману эту тему широко обсуждали. Я не представляла, что этому предшествовали десятилетия молчания.

— И теперь я подхожу к комиссии Маттеоли… Ты знаешь, о чем речь?

— Да, прекрасно знаю: «Миссия по изучению вопроса об отъеме имущества у евреев Франции».

— Ален Жюппе, тогдашний премьер-министр Франции, в своей речи в марте девяносто седьмого года так определил основные задачи этой миссии: «Для того чтобы полностью информировать государственные органы и наших сограждан об этом трагическом аспекте нашей истории, я хотел бы поручить вам изучить условия, при которых имущество движимое и недвижимое, принадлежавшее евреям Франции, было отчуждено или вообще присвоено путем мошенничества, насилия или кражи как оккупационными войсками, так и властями Виши в период с тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот сорок четвертый год. В частности, я хотел бы, чтобы вы попытались оценить масштабы возможных экспроприаций и указать, какие категории физических или юридических лиц извлекли из них выгоду. Вы также должны выяснить, что произошло с этим имуществом с момента окончания войны до настоящего времени». Затем был создан орган, который рассматривал индивидуальные иски от жертв антисемитского законодательства, действовавшего в период оккупации, или их правопреемников. Если бы мы доказали, что имущество, принадлежавшее нашей семье, было экспроприировано после сорокового года, французское государство обязано было бы выплатить компенсацию без срока давности.

Речь шла в основном о картинах и произведениях искусства, если я правильно помню?

— Нет! Это касалось любого имущества! Квартиры, предприятия, автомобили, мебель и даже наличные деньги, которые государство забирало в транзитных лагерях. «Комиссия по выплате компенсации жертвам экспроприаций, свершенных в рамках антисемитского законодательства, действовавшего во время оккупации» должна была следить за рассмотрением исков. И выплачивать компенсации.

— А в реальности?

Я добилась результата, но не сразу. Как доказать, что мои родные погибли в Освенциме? Притом что французское государство официально заявило, что они умерли во Франции. Так написано в свидетельствах о смерти, выданных мэрией Четырнадцатого округа Парижа. А как доказать, что их имущество экспроприировано? Ведь французское государство постаралось уничтожить все следы! Я, конечно, была не одна такая… Многие потомки постарадавших евреев, как и я, бились лбом остену…

— И что ты сделала?

— Начала расследование. Мне помогла статья, которая появилась в двухтысячном году в газете «Монд». В ней один журналист указывал, куда надо обращаться, чтобы составить заявку для комиссии: «Если вам нужны документы, пишите сюда, сюда и сюда и говорите, что вы от комиссии Маттеоли». Так мы получили доступ к французским архивам.

— А до этого у вас не было доступа к архивам?

— Скажем так, архивы не были официально закрыты для публики, но администрация постоянно ставила палки в колеса и, главное, не особо рекламировала эти архивы. Теперь, когда есть интернет, другое дело. Мы не знали, кому писать, куда, что, как… Эта статья изменила для меня все.

— Ты стала писать?

— По всем адресам, указанным в «Монде», и довольно быстро получила ответы. Мне назначили две встречи. Одну — в Национальном архиве, другую — в архиве префектуры полиции. Затем я получила фотокопии документов из архивов департаментов Луаре и Эр. С помощью этих документов я смогла получить карточки поступления и убытия из лагерей… И составила досье, доказывающее, что все четверо были депортированы.

— Оставалось определить, что было украдено.

— Да, это было нелегко. Я нашла документы основанной Эфраимом компании SIRE. Они доказывали, что во время так называемой ариизации предприятий его фирма была присвоена Главной водопроводной компанией. Я приложила семейные фотографии, которые нашла в Лефорже, на которых было видно, что Рабиновичи имели машину, пианино… И все это исчезло.

— Значит, ты смогла подать заявку?

— Да, в двухтысячном году. Дело номер три тысячи восемьсот шестнадцать. Мне назначили дату приема — только не упади со стула! — на начало января две тысячи третьего года.

— Как раз тогда мы получили открытку…

— Да, потому-то я и забеспокоилась.

— Я понимаю. Как будто кто-то тебя запугивал, пытался поколебать твою решимость. А как прошла комиссия?

— Там было что-то вроде жюри или экзаменационной комиссии, как при защите диссертации. Передо мной сидел председатель комиссии, потом какие-то официальные лица, докладчик по моей заявке… словом, немало народу… Я коротко представилась. Меня спросили, хочу ли я выступить, есть ли у меня вопросы. Я ответила, что нет. И тогда докладчик сказал, что впервые видит настолько безупречно составленную заявку.

— Зная тебя, мама, я не удивляюсь.

— Несколько недель спустя я получила бумагу, где говорилось, сколько денег мне выплатит государство. Сумму вполне символическую.

— Что ты при этом почувствовала?

— Знаешь, для меня это не был вопрос денег.

Главное, я хотела, чтобы Французская Республика признала, что мои дедушка и бабушка были депортированы из Франции. Больше я ничего не добивалась. Это официальное признание как бы… Давало мне право на существование во Франции.

— То есть ты думаешь, что открытка как-то связана с людьми, работавшими в комиссии?

— Тогда я действительно так подумала. Но теперь знаю, что это было чистое совпадение…

— Ты говоришь так уверенно.

— Да. Я много размышляла над этой загадкой.

Недели и недели. Кто из комиссии мог послать мне такое? И зачем? Чтобы запугать меня? Чтобы я не обращалась в эту комиссию? А потом, пока я ломала голову, перечитывала фамилии и пересматривала файлы, меня вдруг осенило. Через несколько месяцев… — Леля встает взять пепельницу. Я смотрела, как она молча скрылась за дверью, потом вернулась. — Помнишь, я говорила тебе, — что у русских несколько имен?

— Да, как в русских романах… Они даже сбивают с толку!

— Так вот, на латинице написание тоже может быть разным. Имя «Эфраим» пишется на латинице и через f, и через ph. В официальной переписке он писал свое имя через f. Но в личной — через ph.

— К чему ты ведешь?

— Однажды до меня вдруг дошло, что в папках, представленных в комиссию, я писала «Эфраим» через f, а не через ph, как оно было написано на открытке.

— И так ты решила, что открытка никак не связана с комиссией…

— …И отправить ее мог только кто-то из близких.

Глава 8

По статистике, большинство анонимных писем отправляют люди из ближнего круга. В первую очередь члены семьи, затем друзья, соседи и, наконец, коллеги (= близкие семьи Рабиновичей).

Опять же по статистике, в происшествиях и конфликтах большую роль играют соседские отношения. Например, в Парижском регионе более трети убийств происходит в результате ссор между соседями (= соседи Рабиновичей).