Почтовая открытка
Шрифт:
Искренне Ваша, Анн
Дорогая Анн!
Пожалуйста, пришлите мне письмо, и я посмотрю, что можно сделать и возможно ли установить графические соответствия открытки и письма.
Искренне Ваш, Хесус
Уважаемый господин Хесус!
В приложении к этому посланию Вы найдете то самое рукописное письмо, о котором мы говорили, написанное в июле 2002 года. Как Вы считаете, могло оно быть написано тем же человеком, что и открытка?
Искренне Ваша, Анн
Глава 9
Хесус предупредил, что ответит обязательно, но не раньше
Однако все возвращало меня к открытке.
Я вспомнила одну женщину, Натали Зайде, с которой познакомилась у Жоржа и чью книгу он мне подарил. Она рассказывала о книгах «Изкор», сборниках воспоминаний тех, кто покинул родину до начала войны, и свидетельств о тех, кто не уехал, написанных после Второй мировой войны с целью сохранить следы и увековечить память исчезнувших общин. Я подумала о Ноэми, о романах, которые она вынашивала и которые никогда не будут написаны. Потом я подумала обо всех книгах, погибших вместе с их авторами в газовых камерах.
После войны задача женщины в ортодоксальной еврейской семье состояла в том, чтобы родить как можно больше детей, дабы снова заселить землю. Мне кажется, это применимо и к книгам. Какая-то подсознательная идея — написать как можно больше книг, заполнить книжные полки, не занятые отсутствующими книгами. Не только теми, что были сожжены во время войны. Но и теми, чьи авторы умерли, не успев их написать.
Я вспомнила про двух дочерей Ирен Немиров-ски, которые уже во взрослом возрасте нашли под бельем на дне сундука рукопись ее романа «Французская сюита». А сколько таких забытых книг еще лежит в чемоданах или шкафах?
Я вышла прогуляться по Люксембургскому саду, устроилась на одном из железных стульев, наслаждаясь задумчивым очарованием сада, по которому столько раз ходили Рабиновичи.
После дождя внезапно запахло жимолостью, и я двинулась в сторону театра «Одеон», как Мириам в тот день, когда она натянула на себя пять пар трусов и отправилась через всю Францию в багажнике автомобиля. Афиши сообщали не о пьесе Кур-телина, а о спектакле по пьесе Ибсена «Враг народа» в постановке Жана-Франсуа Сивадье. Я прошла по улице Одеон, и ступеньки переулка Дюпюитрен вывели меня на улицу Медицинской Школы. Я миновала дом № 21 по улице Отфёй с его восьмиугольной угловой башенкой, где Мириам и Ноэми Рабинович гостили у Колетт Грее и часами мечтали о будущей жизни. Я пыталась расслышать голоса еврейских девочек далеких прошлых лет. Несколькими метрами дальше на улице обнаружился стенд с исторической справкой: «На территории, ограниченной улицей Отфёй, между домами № 15 и № 21, улицей Медицинской Школы, улицей Пьера Сарра-зена и улицей Арфы, в Средние века и до 1310 г располагалось еврейское кладбище». Коридоры времени постоянно сообщались друг с другом.
Я шагала по парижским улицам, и мне казалось, что я брожу по дому, который слишком велик для меня. Я направилась дальше к лицею имени Фенелона. Там два года подряд я готовилась к поступлению в Эколь нормаль.
Сегодня, как и двадцать лет назад, я покинула ярко освещенную улицу Сюже и оказалась в темноте и прохладе вестибюля. Двадцать лет пронеслись незаметно. В то время я еще не знала, что Мириам и Ноэми учились в этом лицее, но что-то внутри меня подсказывало, что я должна учиться именно здесь, а не в каком-то другом месте. Луиз Буржуа вспоминала о годах, проведенных в Фен ел о не: «Лицей говорит мне то, что не могут понять другие». И еще она написала фразу, которую я сохранила в душе: «Если не можете расстаться с прошлым, значит, вы должны воссоздать его». Я миновала высокий деревянный портал — никогда еще Мириам и Ноэми не были мне так близки. Нас обуревали одни и те ясе чувства, те же девичьи желания, мы стояли на одном и том же школьном дворе. Настенные часы из темного дерева с резными стрелками в форме ножниц, старые каштаны с пестрыми стволами во дворе, кованые перила лестниц — все это отражалось в моих зрачках так же, как и у них. Я поднялась взглянуть на двор с балюстрады второго этажа и вдруг подумала, что война никуда не делась, она всегда и везде, в сознании тех, кто пережил ее, и тех, кто в ней не участвовал, детей тех, кто сражался, внуков тех, кто ничего не сделал, хотя мог бы, война по-прежнему диктовала нам поступки, судьбы, дружеские и любовные связи. Все возвращало нас к ней. Взрывы продолжали эхом отдаваться в нас.
В этом лицее я увлеклась историей, научилась видеть факторы, лежащие в основе кризисов, и события, которые их запускают. Причины и следствия. Как в принципе домино, когда каждая фигура опрокидывает следующую. Меня учили логической последовательности событий, в которой нет случайных явлений. И все же наша жизнь состоит не из одних толчков и разломов. И, говоря словами Ирен Немировски, «в ней все непонятно». Вдруг я вздрогнула: мне на плечо легла чья-то
рука.— Вы что-то ищете? — спросила меня дежурная преподавательница.
— Я и сама толком не знаю. Когда-то я здесь училась. Просто хотела посмотреть, изменилось ли что-нибудь. Я уже ухожу. Извините.
Глава 10
Жерар Рамбер ждал меня в китайском ресторане, и мы заказали меню дня, которое всегда оставалось неизменным.
— Ты знаешь, — сказал мне Жерар, — в пятьдесят шестом году Каннский кинофестиваль объявил, что в конкурсе на «Золотую пальмовую ветвь» Франция будет представлена картиной Алена Рене «Ночь и туман». И что произошло?
— Не знаю…
— Открой пошире уши, хотя они у тебя совсем маленькие. Знаешь, я редко видел такие маленькие ушки, но все равно слушай внимательно. Министерство иностранных дел Западной Германии попросило французское правительство снять фильм с официального конкурса. Ты слышишь меня?
— Но с какой стати?
— Ради франко-германского примирения! Нельзя ему навредить, понимаешь?!
— И фильм сняли с конкурса?
— Да. Да. Повторить еще раз? Да. Да! Попросту говоря, это называется цензурой.
— Но мне казалось, что этот фильм все же показали в Каннах!
— Естественно, начались протесты. И фильм показали, но… вне конкурса! И это еще не все. Французская цензура потребовала вырезать из документального фильма часть архивных кадров, например фотографик) с французским жандармом, который работает надзирателем в лагере Питивье. Надо ли говорить, что это дело рук французов. Знаешь, после войны всем надоела тема евреев. И дома у меня тоже. Никто не говорил со мной о том, что происходило в военное время. Никогда. Помню, как-то весной в воскресенье родители пригласили гостей — человек десять; в тот день стояла жара, женщины были в легких платьях, мужчины — в рубашках с короткими рукавами. И тут я заметил: у всех гостей на левой руке татуировка — какие-то цифры. У всех. У Мишеля, дяди моей матери по отцу. У Арлетт, тети моей матери, — и у нее на левой руке вытатуирован номер. У ее кузена и у его жены то же самое. И еще цифры у Жозефа Стернера, дяди моей матери. И вот я оказался среди всех этих стариков, я вился возле них, как комар, и, наверное, немного раздражал их тем, что вечно попадался под ноги. Тут дядя Жозеф решил меня подразнить. И вдруг сказал: «Тебя зовут не Жерар». — «Не Жерар? А как же?» — «Хитрая букашка!» Дядя Жозеф говорил со страшным еврейским акцентом, он делал ударение везде на первом слоге, а последние слоги проглатывал, и это звучало ужасно. Меня его слова очень обидели, потому что я ребенок, а все дети обидчивы — ты это знаешь. Мне совсем не понравилась шутка дяди Жозефа. Вдруг все эти старики начали меня жутко раздражать. Тогда я решил привлечь внимание мамы, ненадолго вернуть ее себе, я отозвал ее в сторонку и спросил: «Мама, а почему у Жозефа на левой руке татуировка — что там за номер?» Мама досадливо поморщилась и хотела было меня отфутболить: «Ты что, не видишь, что я занята? Иди поиграй, Жерар». Но я не отставал: «Мама, а татуировка не только у Жозефа. Почему у всех гостей на левой руке цифры?» Мама посмотрела прямо на меня и не моргнув глазом сказала: «Это номера телефонов, Жерар». — «Номера их телефонов?» — «Ага, — сказала мама, кивая для пущей убедительности. — Это их телефонные номера. Видишь ли, они уже пожилые люди и написали на всякий случай, чтобы не забыть». — «Здорово придумали!» — сказал я. «Да-да, — ответила мама. — И никогда больше не задавай мне этот вопрос, понял, Жерар?» И я много лет верил, что мама сказала правду. Ты понимаешь? Много лет думал, как здорово, что все эти старики не потеряются на улице благодаря написанным на руке телефонным номерам. А теперь мы попросим добавки яичных рулетиков, потому что они выглядят очень аппетитно. Скажу тебе одну вещь: эта тема преследовала меня всю жизнь как наваждение. Каждый раз, встречаясь с кем-то, я спрашивал себя: «Он жертва или палач?» Я сказал бы, так продолжалось лет до пятидесяти пяти. Потом как-то сошло на нет. И сегодня я очень редко задаю себе этот вопрос, разве что когда встречаю восьмидесятипятилетнего немца… Но, слдва богу, немцев такого возраста я встречаю не каждый день, сама понимаешь. Все они были нацистами! Все! Все! И остаются ими до сих пор! Пока не сдохнут! Если бы в сорок пятом мне было двадцать лет, я бы пошел в охотники за нацистами и посвятил бы этому всю жизнь. Ей-богу, в этом мире лучше не быть евреем… Это не то чтобы минус. Но и нельзя сказать чтобы плюс… А десерт возьмем один на двоих? Выбирай!
Едва я рассталась с Жераром, позвонила Леля, она хотела показать мне что-то важное, какие-то бумаги, которые нашла у себя в архиве. Надо было ехать к ней.
Когда я вошла в кабинет, мама протянула мне два письма, отпечатанных на машинке.
— Но печатный текст нельзя проанализировать! — сказала я Леле.
— Читай, — ответила она, — тебе будет интересно.
На первом письме дата — шестнадцатое мая 1942 года. До ареста Жака и Ноэми остается два месяца.
Мамочка-пуся!