Почтовая открытка

Два слова наспех, чтобы ты знала, что я благополучно добралась. Долго писать не могу, жутко много работы, и вдобавок приходится работать за другого человека! (…)

Ты не находишь, что Но как-то изменилась? Совсем не такая веселая, как раньше. Все-таки мне кажется, она была рада провести со мной целые сутки, когда я так позорно тебя бросила. Сегодня в голове без конца вертится: бедные мои бобы! (…) Ты не слишком сердишься на меня за то, что я так мало времени провела в «Пикпике»? Крепко тебя целую, вечером напишу побольше.

Твоя Колетт

Второе письмо датировано 23 июля, то есть спустя тринадцать дней после ареста детей Рабиновичей.

Париж, 23 июля 1942 г.

Мой мамулик!

Придя домой, я обнаружила твое письмо от 21-го числа. Дальше буду печатать на машинке: так в два раза быстрее! Не то чтобы я хотела скорее покончить с письмом, но у меня работа, куча работы. (…) Новости разнообразные.

1. В конторе постоянно собачимся с Тосканом, Этьен твердо решил ехать в Венсен. (…)

2. В полдень получила письмо от г-на или г-жи Рабинович, которое меня расстроило: Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий. Это было на той неделе, когда я должна был поехать в Лефорж. Видишь, не случайно мне так не хотелось ехать — я как чувствовала. Попробую связаться с Мириам. Бедная девочка Но. Ей 19, а брату только исполнилось 17. В Париже, говорят, было ужас что такое. Разлучали детей, мужей, жен, матерей и т. д.

Матерям разрешали оставлять себе только детей до 3 лет!

3. Написала Реймонде: я рада, что она приедет, потому что с полудня абсолютно убита новостями из Лефоржа.

(…) Твоя Колетт

Мне это показалось очень странным. «Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий». Увезли из дома? Формулировка неожиданная. И неожиданно банальный, повседневный тон обоих писем. Уничтожение евреев упоминается среди других тем — нормирования продовольствия, новостей о погоде и всякой всячине. Я так и сказала маме.

— Ну знаешь, нелегко судить вчерашний день сегодняшними глазами. И, может быть, мы в своей повседневной жизни тоже когда-нибудь покажемся нашим потомкам самоуверенными, глухими, безответственными.

— Ты не хочешь, чтобы я осуждала Колетт… Но эти два письма только подтверждают мои предположения. Колетт глубоко переживала то, что случилось во время войны с семьей Рабиновичей. Она всю жизнь ощущала вину.

— Возможно, — сказала Леля, подняв брови.

— Но отчего ты не хочешь признать, что все сходится? Она же все время возвращается к одной и той же теме! И пишет о ней за шесть месяцев до того, как мы получили открытку. Это не может быть просто совпадением! Ты не считаешь?

— Я согласна, это вызывает некоторые подозрения.

— Но?

— Но анонимную открытку отправила не Колетт.

— Почему ты так говоришь? Откуда у тебя такая уверенность?

— Потому что не сходится. Не знаю, как выразиться. Это как если бы ты заявила, что два плюс три — четыре. Можешь как угодно доказывать, но я бы все равно сказала, что… не сходится. Понимаешь? Я в это не верю.

Глава 11

Уважаемая госпожа Берест!

Как мы уже говорили по телефону, тех нескольких слов, которые Вы отправили нам на рассмотрение, недостаточно, чтобы сделать стопроцентно точное заключение. Однако можно утверждать, что эти слова вряд ли написаны тем же человеком, что и рукописное письмо.

Мы остаемся полностью в Вашем распоряжении для предоставления любой дополнительной информации, которая может Вам понадобиться.

Искренне Ваш, Хесус Ф.

Криминалист. Эксперт по почерку и документам

Хесус и моя мама сошлись во мнении: автором анонимной открытки была не Колетт.

На меня вдруг навалилось огромное разочарование. И еще — усталость.

Я вернулась к своей повседневной жизни, отодвинула от себя эту историю как можно дальше. Я укладывала Клару в ее маленькую кроватку и читала ей на ночь сказку о ворчливом крокодиле Момо, затем ложилась сама и закрывала глаза. Соседи сверху играли на пианино, и музыка, льющаяся с потолка, убаюкивала. Как-то вечером у меня даже возникло ощущение, что ноты сыплются на меня, как мелкий дождь.

В течение следующих нескольких дней я чувствовала себя подавленной. Все валилось из рук. Я постоянно мерзла, и только струя горячей воды из-под душа как-то меня оживляла. Я пропустила обед с Жоржем. Я совершенно выдохлась. Меня хватило только на то, чтобы сходить в Синематеку и купить фильмы Ренуара. Хотелось увидеть дядю Эммануила. Я нашла «Лодыря» и «Ночь на перекрестке». «Маленькой продавщицы спичек» у них не оказалось. Пошли титры, на экране появился псевдоним — Мануэль Рааби, это было так нереально и так грустно. Потом меня вдруг неодолимо потянуло в сон, как будто подействовало какое-то снотворное; я сунула под голову сложенный джемпер и снова подумала об Эммануиле и о том, что хорошо бы позвонить Леле, спросить у нее точную дату и обстоятельства его смерти. Но не хватило воли.

Меня разбудил звонок в дверь. В темном дверном проеме стоял Жорж с цветами и бутылкой вина.

— Раз ты не хочешь выходить из дома… Пришлось действовать самому, чтобы ты не очень тосковала без меня, — сказал он со смехом.

Я впустила Жоржа в квартиру, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Клару. Мы пробрались на кухню, откупорили вино.

— Ты все-таки получила ответ от Хесуса?

— Да, и он пишет, что это не Колетт. Я как-то упала духом. Мне вдруг подумалось: к чему вообще все?

— Не надо отчаиваться. Ты должна довести дело до конца.

— А мне как раз показалось, что ты посоветуешь все бросить.

— Нет. Не сдавайся. Не теряй веру в успех.

— Ничего не получится. Я только трачу зря часы и часы своей жизни.

— Я уверен, тебе еще многое предстоит открыть.

— О чем ты?

— Не знаю… Начни с того, на чем остановилась. Потом увидишь, к чему это приведет.

Я открыла блокнот с заметками и показала его Жоржу:

— Вот на чем я остановилась.