Под алыми небесами

– И?..

– Я не готова показать тебе мои шрамы. Не хочу, чтобы ты видел меня человечной, слабой и цельной. Я хочу, чтобы мы… были сказкой друг для друга, просто чтобы отвлечься от войны.

Анна поцеловала его еще раз. Пино показалось, что к струнным в его груди присоединились духовые, а его разум и тело свелись к одному: к музыке Анны-Марты, и ничему другому.

Глава девятнадцатая

1

Когда генерал Лейерс и Долли вернулись с обеда, Пино, сияя, сидел на банкетке в холле.

– Вы просидели тут два часа? – спросил Лейерс.

Пьяненькая и пребывавшая в веселом настроении Долли разглядывала Пино:

– Это было бы трагедией для Анны.

Пино покраснел и отвернулся от Долли, которая хохотнула и прошествовала мимо него.

– Вы можете идти, форарбайтер, – сказал Лейерс. – Поставьте «даймлер» в гараж и будьте здесь в шесть ноль-ноль.

– Oui, mon general.

Пино вел машину по городу, близился комендантский час, а он не мог не думать о том, что сегодня был лучший вечер в его жизни в конце худшего в его жизни дня. На протяжении двенадцати часов он пережил все возможные эмоции, от ужаса и скорби до счастья, когда Анна целовала его. Она была почти на шесть лет старше его, но это ничуть не смущало. Напротив, даже делало ее более привлекательной.

Пино оставил машину в гараже и возвращался в квартиру на Корсо дель Литторио, мысли его снова метались между сценой расстрела и музыкой, которая звучала в нем, когда он целовал Анну. Часовые при входе проверили его документы; он садился в кабину лифта с мыслью: «Бог дал, Бог и взял. Иногда в один и тот же день».

Если отец Пино не играл на скрипке с друзьями-музыкантами, то ложился обычно рано, и потому Пино открыл дверь и вместо одной включенной лампочки, оставленной для него, застал яркий свет по всей квартире, а на полу лежали знакомые ему чемоданы.

– Миммо! – вполголоса вскрикнул он. – Миммо, ты здесь?

Брат, улыбаясь, вышел из комнаты, подбежал, обнял Пино медвежьей хваткой. Подрос он, вероятно, всего на дюйм, но за те пятнадцать недель, что они не виделись, явно прибавил в весе. Пино чувствовал мощные мышцы на руках и спине брата.

– Как я рад тебя видеть, – сказал Миммо. – Очень рад.

– Что ты здесь делаешь?

Миммо понизил голос:

– Я сказал папе, что приехал домой ненадолго, но, говоря по правде, хотя мы и делаем в «Каса Альпина» важное дело, я не мог там больше оставаться, скрываться, когда настоящая борьба разворачивается здесь.

– И что ты собираешься делать? Присоединиться к партизанам?

– Да.

– Ты слишком юн, Миммо, отец будет возражать.

– Папа ничего не узнает, если ты ему не скажешь.

Пино внимательно посмотрел на брата, удивляясь его смелости. Пятнадцатилетний мальчишка, он, казалось, ничего не боится, готов без тени сомнения ввязаться в драку. Но уходить в партизаны и сражаться с нацистами означало искушать судьбу.

Он увидел, как кровь отхлынула от лица Миммо, его брат трясущимся пальцем показал на повязку со свастикой, торчащую из кармана Пино, и сказал:

– Что это?

– Часть моей формы, но совсем не то, что ты думаешь.

– Как это – не то, что я думаю? – сердито спросил Миммо и сделал шаг назад, чтобы увидеть все одеяние брата. – Пино, ты сражаешься за нацистов?

– Сражаюсь? Нет, – ответил он. – Я водитель. Только и всего.

– У немцев.

– Да.

Миммо, казалось, готов был плюнуть ему в лицо.

– Почему ты не сражаешься за Италию в Сопротивлении?

Пино помедлил, потом сказал:

– Потому что тогда мне придется стать дезертиром. А нацисты теперь расстреливают дезертиров, ты знаешь об этом?

– Ты хочешь сказать, что стал нацистом, предателем Италии?

– Все не так просто.

– Проще не бывает! – закричал на него Миммо.

– Это была идея дяди Альберта и мамы! – закричал в ответ Пино. – Они хотели спасти меня от отправки на русский фронт, поэтому я поступил в «ОТ» – «Организацию Тодта». Они строители. Я просто вожу одного офицера, жду, когда закончится война.

– Тихо! – сказал отец, выходя из комнаты. – Часовые внизу вас услышат!

– Неужели это правда, папа? – сдавленным шепотом проговорил Миммо. – Пино носит нацистскую форму, выжидает, когда кончится война, тогда как другие люди сражаются за Италию?

– Я бы так не сказал, – ответил Микеле. – Но ты прав – твоя мать, дядя Альберт и я решили, что так будет лучше.

Эти слова ничуть не успокоили младшего сына. Миммо презрительно усмехнулся, глядя на старшего брата:

– Кто бы мог подумать? Пино Лелла повел себя как трус.

Пино так резко и сильно ударил брата, что разбил ему нос, и Миммо упал.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – сказал Пино. – Ни малейшего.

– Прекратите! – сказал Микеле, вставая между ними. – Не смей его больше бить!

Миммо посмотрел на кровь у себя на руке, потом презрительно – на Пино.

– Давай, братишка-нацист, прибей меня. Это единственное, что вы, немцы, умеете хорошо делать.

Пино хотелось измордовать брата и одновременно – рассказать о том, что он уже перенес и сделал ради Италии. Но он не мог.

– Верь, во что твоей душе угодно, – сказал Пино и ушел.

– Фриц несчастный! – крикнул ему вслед Миммо. – Спасай свою шкурку, гитлереныш!

Пино, дрожа от злости, закрыл дверь спальни и запер ее, разделся, улегся в кровать, поставил будильник. Выключил свет. Костяшки пальцев у него саднило, а он лежал и думал, что жизнь снова дурно обошлась с ним. Неужели Бог хотел для него такой судьбы? Увидеть смерть героя, обрести любовь, выносить презрение брата – и все в один день.

Буря, бушевавшая в его мыслях и чувствах третью ночь подряд, утихла, когда он предался воспоминаниям об Анне, и Пино провалился в глубокий сон.

2

Пятнадцать дней спустя солдаты СС впрягли шесть мулов в две тяжелые пушки, и те потащили их по крутому каменистому склону в гору. Кнут хлестал мулов по бокам, и они ревели от боли и страха, зарывались копытами в землю, поднимали облака пыли, поднимаясь в горы к северу от Ареццо в Центральной Италии.