Под гнетом окружающего

Графиня продолжала попрежнему присылать за Лизой экипажъ, но постоянно получала отвтъ, что «барышня не такъ здорова». Это была, и въ самомъ дл, правда. У Лизы хватило нравственныхъ силъ для борьбы, но физическія силы начинали измнять ей. Иванъ Григорьевичъ уже нсколько разъ совтовалъ ей полчиться, но она съ непонятною для него боязнью отклоняла этотъ совтъ и увряла своего пріятеля, что она здорова. Черезъ силу уходила она, опираясь на это руку, въ поле, иногда просиживала съ нимъ въ саду и на берегу Желтухи по цлымъ часамъ и съ любопытствомъ разспрашивала про Петербургъ, про тхъ двушекъ, которымъ приходится тамъ жить трудомъ. Иванъ Григорьевичъ, не старался окрасить передъ нею въ розовый цвтъ столичную жизнь; онъ прямо говорилъ, что тамъ не всегда есть работа, и что оплачивается она, въ большинств случаевъ, скверно; но, въ то же время, онъ замчалъ, что въ деревн или въ какомъ-нибудь Никитин и совсмъ не найдешь работы и даже гроша на хлбъ не добудешь; онъ говорилъ, что многія изъ двушекъ, живущихъ трудомъ, полны тхъ же старыхъ, унаслдованныхъ отъ праздныхъ отцовъ пороковъ и ошибокъ; что не вс изъ нихъ понимаютъ необходимость сплотиться въ тсный и твердый кругъ; что многія изъ нихъ расходятся и враждуютъ между собою ради мелочного самолюбія, ради мелочныхъ различій во взгляд, ради желанія царить въ своемъ кружк за свой умъ и дятельность, какъ царили въ обществ ихъ матери за свою красоту и наряды, что эти личности или вредятъ своимъ ближнимъ, своему общему длу, или гибнутъ сами, такъ какъ одного человка всегда сломить можно нуждою, да и мало ли чмъ другимъ, и силенъ онъ бываетъ только въ союз съ другими; но, въ то же время, Борисоглбскій замчалъ, что вс эти ошибки являются только остатками, наслдствомъ старой жизни или слдствіями ограниченности сферы для работы, ограниченности, заставляющей бороться за свое мсто, бороться за каждую работу и глядть враждебно на новыхъ конкурентовъ; тутъ неотразимые экономическіе законы повторяются. Но, по словамъ Борисоглбскаго, школа труда — хорошая школа, и особенно теперь, когда работникамъ давно разъяснено наукой, что они должны длать для достиженія какихъ-нибудь благотворныхъ результатовъ. Отъ его рчей вяло какимъ-то ободряющимъ спокойствіемъ. Даже его юмористическія замчанія о нкоторыхъ личностяхъ звучали такъ добродушно, что видно было, что онъ былъ однимъ изъ лучшихъ и добрйшихъ пріятелей для тхъ личностей, надъ которыми подтрунивалъ, какъ подтрунивалъ и надъ самимъ собою. Даже къ самой нужд онъ относился съ такимъ хладнокровіемъ, что она казалась не такъ страшна.

— Ну, ужъ, разумется, широко на наши деньги нельзя жить, да, вдь, многимъ и еще хуже живется, — говорилъ онъ. — И то сказать: люби кататься, люби и саночки возить. Или за честностью гонись, или за богатствомъ; или стремись хоть голякомъ быть, да свободнымъ, или гнись въ три погибели, только бы ближнихъ грязью своего экипажа обдавать. Новичкамъ особенно трудно подладиться въ нашей жизни. Все старыя барскія замашки имъ мшаютъ: и къ работ-то они не привыкли, длаютъ ее кое-какъ, по-старинному: тяпъ-ляпъ — и вышелъ корабль, а глядишь, и остаются безъ дла; и жить-то имъ сразу въ отдльной комнат хочется; и платье-то покупаютъ они себ и не прочное, и не тамъ, гд дешевле оно продается; и полакомиться имъ хочется, когда лишній грошъ заведется, и нужно бы необходимое купить; и въ театръ ихъ манитъ, да не въ раекъ, а куда-нибудь пониже. Въ принцип всякую роскошь, всякое излишество отрицаютъ, ну, а на дл все еще нтъ-нтъ, да и прорвутся на старую дорожку. И больше всего хваленая непрактичность мшаетъ. Ею иные даже хвастаютъ, какъ чмъ-то очень доблестнымъ. Оно, разумется, въ теоріи-то это хвастовство объяснить можно; прежде практики и подлецы были одно и то же, вотъ мы и отрицаемъ и подлость, и практичность, огуломъ, смшавъ два различныя понятія. Я самъ въ первое время своимъ неумньемъ жить хвалился, да потомъ понялъ, что это мн накладно, и барышъ только тмъ приноситъ, кому я больше всего повредить хотлъ бы. Вдь просто глупо хотть шапками закидать, да ослиной челюстью побить тхъ, кто давно идетъ на тебя съ ружьями Шаспо! Вдь нужно въ чудеса врить, чтобы думать, что ружья Шаспо не устоять передъ шапками и ослиными челюстями… Скажите, что солдаты идутъ на врага съ надеждой закидать его шапками — вс захохочутъ; а скажите, что непрактичный человкъ идетъ воевать при помощи своей непрактичности противъ практиковъ — вс закричатъ: значитъ онъ честный. Хороша честность! Это честность цыпленка, подставляющаго голову подъ ножъ повара, какъ говорить Писаревъ. Равное орудіе — первое условіе въ борьб… Ну, да авось, нужда научитъ калачи сть…

Смясь, шутливымъ тономъ разсказывалъ Иванъ Григорьевичъ и о мелкихъ удовольствіяхъ своей бдной трудовой жизни, о товариществ, о книгахъ, о посщеніяхъ въ компаніи театровъ…

— Сидишь это въ райк, куда только праведники забираются, и свищешь за свой четвертакъ, потому что четвертакъ-те у тебя кровный, родной, и не хочешь ты, чтобы онъ даромъ пошелъ, за безобразное ломанье какого-нибудь шута, — разсказывалъ онъ, вызывая улыбку на лицо Лизы.

Она все боле и боле увлекалась этими разсказами, все бодре смотрла на будущее. О Задонскомь молодые люди уже не упоминали вовсе; кажется, онъ пересталъ существоватъ для Лизы, по крайней мр, она старалась вычеркнуть изъ своей памяти имя этого человка.

Дарья Власьевна, видя, что дочь не детъ въ Приволье, начала не на шутку волноваться. Однажды она ршилась на объясненіе съ дочерью.

— Да когда же это, матушка, наконецъ, дозовется тебя графиня? Долго ли ей еще пережидать твои капризы, — говорила мать.

— Когда захочется, тогда и поду, — отвтила дочь.

— Ты это съ Михаиломъ Александровичемъ врно въ контрахъ? Такъ я теб вотъ что, двка, скажу: куй желзо, пока горячо. Посл близокъ будетъ локоть, да не укусишь!.. Ты думаешь, что ты ему очень дорога, что онъ другихъ невстъ не найдетъ?.. Успокойся, матушка, успокойся! Каждая къ нему на шею повсится…

— Я буду очень рада…

— Чему это? Да ты съ ума сошла, что ли? — всплеснула мать руками. — Да кого же теб надо, если ты такого жениха упускаешь? Да на что ты надешься? Ни за тобой, ни передъ тобой ничего нтъ, какъ есть ничего! Лицомъ тоже не Богъ знаетъ какая красота, одному дураку понравилась, — а иной и смотрть не захочетъ.

— Пусть не смотритъ, я и не прошу!..

— Ну, да я-то прошу, мн-то ты солона досталась, вотъ гд ты сидишь у меня! — показала Дарья Власьевна на свою шею.

— Я и безъ замужества могу васъ избавить отъ своего присутствія, — сдержанно отвтила Лиза. — Я могу къ тетк въ Петербургъ ухать…

— И узжай, и узжай! Плакать не будутъ! — раскричалась мать, размахивая руками. — Ты это кому же угрозить хочешь — мн или Михаилу Александровичу? Не больно-то испугаемся, мн вы и безъ того надоли, а Михаилъ-то Александровичъ, видя твою дурь, вонъ и теперь все у Миронихи на постояломъ двор пребываетъ… Не очень-то они тужатъ о вашей сестр…

Лиза плотно прислонилась къ стн.

— Вдь надъ тобой же люди будутъ смяться! Прежде сама къ нему лзла, на шею вшалась!..

— Никогда и ни къ кому я не вшалась на шею, — глухо, какъ бы сквозь сонъ, прошептала дочь.

— Не вшалась, не вшалась! А все же люди-то видли, что вы все вмст, да вмст, теперь и станутъ говорить, что ты къ нему лзла, а онъ отъ тебя къ Мироних бгалъ. Онъ вонъ, какъ пріхалъ, да свелъ съ ней знакомство, такъ и по сю пору знакомы…

Лиза какъ-то разслабленно поднялась съ мста и пошла къ двери, придерживаясь за стну. У нея въ глазахъ было мутно: она теперь видла, что Задонскій лгалъ ей съ первой минуты до послдней, лгалъ во всемъ и везд. Она теперь не просто охладла къ нему, но ненавидла его…

А Задонскій ршительно не зналъ, что длать. Ему не хотлось сразу отказаться отъ Лизы, не хотлось явиться передъ нею совсмъ подлецомъ, и въ то же время онъ не зналъ, какъ обдлать дло иначе. До сихъ поръ вс его любовныя интриги завязывались въ сред замужнихъ женщинъ, которыя молчали поневол при его измн и только упрекали его въ письмахъ, разорванныхъ на закуриванье папиросъ, или послужившихъ на потху пріятелей; были у него связи и въ той сред, гд бдныя, простыя двушки отдавались ему, зная впередъ, что онъ, баринъ, не женится на нихъ: он получали отъ него мелкіе подарки и потомъ плакали передъ нимъ, укоряя его только за то, что онъ такъ скоро разлюбилъ ихъ; он если на что-нибудь и надялись съ самаго начала, такъ только на прочность и постоянство любви; наконецъ, онъ былъ коротко знакомъ съ уличнымъ продажнымъ развратомъ, но тутъ не было даже и помину о любви. Совсмъ другого рода дло было теперь. Передъ нимъ стояло не развратное, не продающее себя созданіе, не погуливающая тайкомъ отъ мужа жена, не какая-нибудь швея или горничная, даже не мечтавшая о вчности своего союза съ бариномъ; тутъ не было ни драматическихъ писемъ, ни робкихъ слезъ; нтъ, передъ нимъ стояло чистое въ душ, опрометчиво увлекшееся существо, готовое скоре погибнуть, чмъ отдаться ему безъ вры въ него. Онъ чувствовалъ, что онъ впервые, какъ ночной воръ, обокралъ, безъ всякой надобности, беззащитное созданіе, и тяжеле слезъ, тяжеле укоровъ дйствовала мучительная покорность совершившемуся факту, покорность, звучавшая въ каждомъ слов этого загубленнаго существа. Въ развращенной душ проснулось чувство стыда и раскаянья, тмъ боле сильное, что первая вспышка страсти еще не прошла въ самомъ Задонскомъ, и онъ, попрежнему, видлъ въ Лиз одну изъ лучшихъ двушекъ, какихъ онъ встрчахъ на своемъ вку. Но мелкая и слабая натуришка не позволяла Михаилу Александровичу дйствовать ршительно и загладить свой проступокъ. Вмсто ршительныхъ дйствій, онъ только предавался иногда разнымъ мечтамъ о томъ, что, можетъ-быть, тетка раздумаетъ хать, что, можетъ-быть, она дастъ ему порядочную сумму денегъ. Изъ этихъ мечтаній, конечно, не могло ничего выйти, а Задонскій все откладывалъ свои переговоры съ теткой, все выискивалъ удобнаго случая. Наконецъ, такой случай насталъ. Графиня была въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и даже смялась, что случалось съ нею довольно рдко. Во время разговоровъ съ племянникомъ, она замтила, что Лиза бываетъ у нихъ теперь слишкомъ рдко и гоститъ мало, и начала распространяться о достоинствахъ Лизы и своей любви къ ней.

— Да, — ршился сказать Задонскій: — я-то боле, чмъ кто-нибудь другой знаю, какъ прекрасна эта двушка. Я просто безъ ума отъ нея…

— Надюсь, что это не иметъ никакого серьезнаго значенія, — замтила графиня и сдвинула брови.

— Если вы не считаете серьезнымъ ддомъ любовь, — возразилъ племянникъ: — то, конечно, тутъ нтъ ничего серьезнаго…

— Не любовь, а увлеченіе, — проговорила тетка. — Это понятно. Я тебя предупреждала, зная, что ты способенъ увлекаться…

— Да, я способенъ увлекаться. Но люблю я впервые. Это чувство совсмъ не похоже на прежнія, которыя вспыхивали и черезъ минуту потухали во мн снова…

— Ахъ, это точно такое же увлеченіе, какъ и вс прежнія, — настаивала графиня. — И что-жъ тутъ удивительнаго? Ты здсь живешь безъ дла, ты не видишь почти никого изъ молодыхъ двушекъ, кром нея, ну, и увлекся… Я этого-то и боялась, зная, что ты наслдовалъ отъ покойной матери и отъ несчастнаго дяди эту способность увлекаться… Да проститъ ихъ Богъ, но они тоже постоянно влюблялись въ кого-нибудь и увряли себя, что каждая ихъ послдняя любовь есть первая любовь. — Графиня вздохнула и печально покачала головой, сокрушаясь о грхахъ своихъ родныхъ. — Но слава Богу, что Лиза сама, какъ я замчаю, сторонится отъ тебя…

— Она тоже любитъ меня, — поспшилъ замтить племянникъ.

— Любитъ? — изумилась графиня. — Ну, да, можетъ-быть, но она не глупа, и потому, вроятно, поняла, что ей невозможно питать какія-нибудь надежды на вашъ союзъ…

— Отчего же невозможно? — воскликнулъ съ жаромъ Задонскій.

— Я думаю, ты настолько разсудителенъ, что самъ понимаешь всю нелпость подобнаго брака. Не говоря уже о томъ, что было бы странно породниться съ какими-нибудь Баскаковыми, считать тестемъ ярмарочнаго героя, нахлбника и шута цлой губерніи, считать тещею безсмысленную женщину, знакомую только Богъ знаетъ съ кмъ, съ разными лавочницами, содержательницами постоялыхъ дворовъ… Но даже эта двочка была бы просто смшна въ томъ кругу, гд живешь ты… Я согласна, что она получила кое-какое образованіе, что она не глупа, — но этого мало, чтобы заставить близкихъ намъ людей забыть ея происхожденіе.