Под лаской плюшевого пледа…

Привет из вагона

Сильнее гул, как будто выше – зданья,В последний раз колеблется вагон,В последний раз… Мы едем… До свиданья,Мой зимний сон!Мой зимний сон, мой сон до слез хороший,Я от тебя судьбой унесена.Так суждено! Не надо мне ни ношиВ пути, ни сна.Под шум вагона сладко верить чудуИ к дальним дням, еще туманным, плыть.Мир так широк! Тебя в нем позабудуЯ может быть?Вагонный мрак как будто давит плечи,В окно струёй вливается туман…Мой дальний друг, пойми – все эти речиСамообман!Что новый край? Везде борьба со скукой,Все тот же смех и блестки тех же звезд,И там, как здесь, мне будет сладкой мукойТвой тихий жест.9 июня 1910

«Наши души, не правда ль, еще не привыкли к разлуке…»

Наши души, не правда ль, еще не привыкли к разлуке?Всё друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки,Но о помнящих душах забыл.Каждый вечер, зажженный по воле волшебницы кроткой,Каждый вечер, когда над горами и в сердце туман,К незабывшей душе неуверенно-робкой походкойПриближается прежний обман.Словно ветер, что беглым порывом минувшее будит,Ты из блещущих строчек опять улыбаешься мне.Всё позволено, всё! Нас дневная тоска не осудит:Ты из сна, я во сне…Кто-то высший нас предал неназванно-сладостной муке,(Будет много блужданий-скитаний средь снега и тьмы!)Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки…Не ответственны мы!

Кроме любви

Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все жеЛишь тебе указала в тени обожаемый лик.Было все в нашем сне на любовь не похоже:Ни причин, ни улик.Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,Только мы – ты и я – принесли ему жалобный стих.Обожания нить нас сильнее связала,Чем влюбленность – других.Но порыв миновал, и приблизился ласково кто-то,Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши!Ты мне памятен будешь, как самая нежная нотаВ пробужденьи души.В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом доме.(В нашем доме, весною…) Забывшей меня не зови!Все минуты свои я тобою наполнила, кромеСамой грустной – любви.

Разные дети

Есть тихие дети. Дремать на плечеУ ласковой мамы им сладко и днем.Их слабые ручки не рвутся к свече, —Они не играют с огнем.Есть дети – как искры: им пламя сродни.Напрасно их учат: «Ведь жжется, не тронь!»Они своенравны (ведь искры они!)И смело хватают огонь.Есть странные дети: в них дерзость и страх.Крестом потихоньку себя осеня,Подходят, не смеют, бледнеют в слезахИ плача бегут от огня.Мой милый! Был слишком небрежен твой суд:«Огня побоялась – так гибни во мгле!»Твои обвиненья мне сердце грызутИ душу пригнули к земле.Есть странные дети: от страхов своихОни погибают в туманные дни.Им нету спасенья. Подумай о нихИ слишком меня не вини!Ты душу надолго пригнул мне к земле… —Мой милый, был так беспощаден твой суд! —Но все же я сердцем твоя – и во мгле«За несколько светлых минут!»

Оба луча

Солнечный? Лунный? О мудрые Парки,Что мне ответить? Ни воли, ни сил!Луч серебристый молился, а яркийНежно любил.Солнечный? Лунный? Напрасная битва!Каждую искорку, сердце, лови!В каждой молитве – любовь, и молитва —В каждой любви!Знаю одно лишь: погашенных в плачеЖалкая мне не заменит свеча.Буду любить, не умея иначе —Оба луча!Weisser Hirsch, лето 1910

Надпись в альбом

Пусть я лишь стих в твоем альбоме,Едва поющий, как родник;(Ты стал мне лучшею из книг,А их немало в старом доме!)Пусть я лишь стебель, в светлый мигТобой, жалеющим, не смятый;(Ты для меня цветник богатый,Благоухающий цветник!)Пусть так. Но вот в полуистомеТы над страничкою поник…Ты вспомнишь всё… Ты сдержишь крик…– Пусть я лишь стих в твоем альбоме!

Только тени

В Париже

Дом'a до звезд, а небо ниже,Земля в чаду ему близка.В большом и радостном ПарижеВсе та же тайная тоска.Шумны вечерние бульвары,Последний луч зари угас,Везде, везде всё пары, пары,Дрожанье губ и дерзость глаз.Я здесь одна. К стволу каштанаПрильнуть так сладко голове!И в сердце плачет стих Ростана,Как там, в покинутой Москве.Париж в ночи мне чужд и жалок,Дороже сердцу прежний бред!Иду домой, там грусть фиалокИ чей-то ласковый портрет.Там чей-то взор печально-братский,Там нежный профиль на стене.Rostand и мученик-РейхштадтскийИ Сара – все придут во сне!В большом и радостном ПарижеМне снятся травы, облака,И дальше смех, и тени ближе,И боль, как прежде, глубока.Париж, июнь 1909

Колдунья

Я – Эва, и страсти мои велики:Вся жизнь моя страстная дрожь!Глаза у меня огоньки-угольки,А волосы спелая рожь,И тянутся к ним из хлебов васильки.Загадочный век мой – хорош.Видал ли ты эльфов в полночную тьмуСквозь дым лиловатый костра?Звенящих монет от тебя не возьму, —Я призрачных эльфов сестра…А если забросишь колдунью в тюрьму,То гибель в неволе быстра!Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей,С утеса стремящийся вниз.От глаз моих темных, от дерзких речейК невесте любимой вернись!Я, Эва, как ветер, а ветер – ничей…Я сон твой. О рыцарь, проснись!Аббаты, свершая полночный дозор,Сказали: «Закрой свою дверьБезумной колдунье, чьи взоры позор.Колдунья лукава, как зверь!»– Быть может и правда, но темен мой взор,Я тайна, а тайному верь!В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,Смеясь наяву и во сне?Поверь мне: я смехом от боли лечусь,Но в смехе не радостно мне!Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусьСегодня на лунном коне!

В Шенбрунне

Нежен первый вздох весны,Ночь тепла, тиха и лунна.Снова слезы, снова сныВ замке сумрачном Шенбрунна.Чей-то белый силуэтНад столом поникнул ниже.Снова вздохи, снова бред:«Марсельеза! Трон!.. В Париже…»Буквы ринулись с страниц,Строчка – полк. Запели трубы…Капли падают с ресниц,«Вновь с тобой я!» – шепчут губы.Лампы тусклый полусветМеркнет, ночь зато светлее.Чей там грозный силуэтВырос в глубине аллеи?…Принц австрийский? Это роль!Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы?Нет, он маленький король!– «Император, сын любимый!Мчимся! Цепи далеки,Мы свободны. Нету плена.Видишь, милый, огоньки?Слышишь всплески? Это Сена!»Как широк отцовский плащ!Конь летит, огнем объятый.«Что рокочет там, меж чащ?Море, что ли?» – «Сын, – солдаты!»– «О, отец! Как ты горишь!Погляди, а там направо, —Это рай?» – «Мой сын – Париж!»– «А над ним склонилась?» – «Слава».В ярком блеске Тюильри,Развеваются знамена.– «Ты страдал! Теперь цари!Здравствуй, сын Наполеона!»Барабаны, звуки струн,Все в цветах… Ликуют дети…Всё спокойно. Спит Шенбрунн.Кто-то плачет в лунном свете.

Молитва

Христос и Бог! Я жажду чудаТеперь, сейчас, в начале дня!О, дай мне умереть, покудаВся жизнь как книга для меня.Ты мудрый, ты не скажешь строго:– «Терпи, еще не кончен срок».Ты сам мне подал – слишком много!Я жажду сразу – всех дорог!Всего хочу: с душой цыганаИдти под песни на разбой,За всех страдать под звук органаИ амазонкой мчаться в бой;Гадать по звездам в черной башне,Вести детей вперед, сквозь тень…Чтоб был легендой – день вчерашний,Чтоб был безумьем – каждый день!Люблю и крест, и шелк, и каски,Моя душа мгновений след…Ты дал мне детство – лучше сказкиИ дай мне смерть – в семнадцать лет!Таруса, 26 сентября 1909

Еще молитва

И опять пред Тобой я склоняю колени,В отдаленьи завидев Твой звездный венец.Дай понять мне, Христос, что не всё только тени,Дай не тень мне обнять, наконец!Я измучена этими длинными днямиБез заботы, без цели, всегда в полумгле…Можно тени любить, но живут ли тенямиВосемнадцати лет на земле?И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!Расцвести всей душой бы ликующей, всей!Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали?Кроме мертвых, ведь нету друзей?Ведь от века зажженные верой иноюУкрывались от мира в безлюдьи пустынь?Нет, не надо улыбок, добытых ценоюОсквернения высших святынь.Мне не надо блаженства ценой унижений.Мне не надо любви! Я грущу – не о ней.Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тениВ тихом царстве любимых теней.Москва, осень, 1910