Под музыку Вивальди

«Не была, а показалась…»

Не была, а показалась щек твоих святая впалость, полыханье глаз — весь твой экс-экстаз. Днесь иному жришь экстазу. Чтением и я не разу писем твоих пыл — зря не охладил.

«Сгоряча и на крылечко…»

Сгоряча и на крылечко ночью выйти – вах! — в небе – звезд! в ущелье – речки горный грохот – страх! — воздуха рвануть ноздрею, и перил дойдя, выплеснуть вместе с водою грязное – дитя.

(Цитата)

О, трепещут ми (мне) уди (члены), всеми бо сотворих вину: отчима (я) взираяй, у — шима слышай (и) языком злая (я) глаго — ляй, всего себе геенне (я) придаяй – о!

«Мозг горазд. Душа кривая…»

Мозг горазд. Душа кривая, ничего не прозревая, тлением живет аминокислот. Нечего иль поздно ждать, но мой угрюмый стих в их глаза глядится жадно, в эти студни их.

«Речи почву под ногами…»

Речи почву под ногами шатко обретя, вечность – памяти комками чует ли дитя? Так не ведал войн ли, розни волевой финал, что того, что начиналось, ни — кто не начинал.

«Непричастность к речи вязкой…»

Непричастность к речи вязкой — дар. Голосовые связки не связуют звук с провещавшим вдруг: так заблещет влагой линий тело лепестка — из воды, безмозглой глины, скудного песка.

«За грехи себя карая…»

За грехи себя карая, как из познанного рая (рай был глуп и вял) сам себя изгнал лирик из своих напевов, и остался в них беспризорный призрак Евы — совести двойник.

«Грех судить эгоцентриста…»

Грех судить эгоцентриста так он богодан: у него с собою чистый, истовый роман. Самотяготенья сила цельности ли род? Для горбатого могила — горб навыворот.

«Пепел влас ли, нос ли, брови ль…»

Пепел влас ли, нос ли, брови ль — чуть полупрозрачный профиль — месяца топаз на заре. А фас: переполнены печально взглядом очи. От молчанья чуть припухла рта точная черта.

«Смолкла семиструнна лира…»

Смолкла семиструнна лира. Занавес упал. Погребение кумира. Холм цветочный ал. Средь еще живых несметной в полутьме толпы — вспышки магния – как смертной вспышки пустоты.

«Крупноблочен монолитный…»

Крупноблочен монолитный сахар-рафинад зданий. Ал желто-блакитный меж домов закат, если не лилов… и если на него глядеть — ясно: мы не будем вместе ни с тобой, ни впредь.

«Ты бесследнее тех пеших…»

Ты бесследнее тех пеших вод, бесследней, чем тот песок, что так заслежен неизвестно кем, ты бесследнее досады ль, злобы ли, но ад в том, что ты бесследней самых сладостных услад.

«Так из праха в прах – но самый…»

Так из праха в прах – но самый след свой – в небесах — шли они и отрясали с ног подножный прах. Так из праха в прах – по горло в собственной крови — безоглядно, робко, гордо в прах из праха шли.

«Над огромной и багровой…»

Над огромной и багровой баней – небо. В нем — воронье. Светло и громко. Ярко-серый дом. Каплет с кислого сарая в грунт: падений нить… Хочется, не умирая, до смерти дожить.

«Праха горсть, часть отчей почвы…»

Праха горсть, часть отчей почвы (судьбы в ней, следы) я пошлю тебе по почте частной – если ты в пух праотческого грунта ляжешь, не дай Бог, бросят пусть тебе на грудь хоть этот вот комок.

«Средь крыловского оркестра…»

Мстиславу Ростроповичу

Средь крыловского оркестра, где идет борьба за место и за унисон (отческий закон) — лишь одной виолончели звук извечно чист — так, как если бы запели тысячи отчизн.

«Изваяние из звука…»

Изваяние из звука, разве это – ты? — лишь набросок ног и рук и прочей наготы. Все подобья лгут, исход свой обратив в абсурд. Не бывает в мире сходства: бесподобна суть.

«От стихов и до оконца…»

От стихов и до оконца подавать рукой — слишком близко. Холм, что солнце скрыл вечор собой, высветлен небес до кромки: изб, берез на нем несколько – да столб, да тропки спуск или подъем.

«Под серебряною дранкой…»

Под серебряною дранкой кровли (блеск воды), средь земли, созвездий ранних над крыльцом, среди косо поведенных стен и трав, дерев в окне с истиною запустенья жить наедине.

«Зорька в небе беспризорном…»

Зорька в небе беспризорном. Безъюдольна даль разнотравья сорным дерном зарастает – «Аль мы не…» и так далье. Блики ветра на лесах лиственных. Ростов Великий за холмом иссяк.

«Прячется за косогоры…»

Прячется за косогоры сей простор – в леса. На водоразделе голом озирается. К ночи жмется воровато на задах у изб. И претит ему заката гиперреализм.

«Криво в горнице и гнило…»

Криво в горнице и гнило. Три оконца – глянь. Телевизора горнило. Алая герань. А из красного угла-то, кружевцем убран, Николай-Угодник свято смотрит на экран.