Поверь мне, Агнешка, грядут перемены…Так я написал тебе в прежние дни.Я знал и тогда, что они непременны,лишь ручку свою ты до них дотяни.А если не так, для чего ж мы сгораем?Так, значит, свершится все то, что хотим?Да, все совершится, чего мы желаем,оно совершится, да мы улетим.
«Погода что-то портится…»
Погода что-то портится,тусклее как-то свет.Во что-то верить хочется,да образцов все нет.
«Украшение жизни моей…»
Украшение жизни моей:засыпающих
птиц перепалка,роза, сумерки, шелест ветвейи аллеи Саксонского парка.И не горечь за прошлые дни,за нехватку любови и ласки…Все уходит: и боль, и огни,и недолгий мой полдень варшавский.
«Пока он писал о России…»
Пока он писал о России,не мысля потрафить себе,его два крыла возносили —два праведных знака в судьбе.Когда же он стал «патриотом»и вдруг загордился собой,он думал, что слился с народом,а вышло: смешался с толпой.
Мнение пана Ольбрыхского
Русские принесли Польше много
зла, и я презираю их язык…
(анонимная записка из зала)
«Язык не виноват, – заметил пан Ольбрыхский, —все создает его неповторимый лик:базарной болтовни обсевки и огрызки,и дружеский бубнеж, и строки вечных книг.Сливаются в одно слова и подголоски,и не в чем упрекать Варшаву и Москву…Виновен не язык, а подлый дух холопский —варшавский ли, московский – в отравленном мозгу.Когда огонь вражды безжалостней и круче,и нож дрожит в руке, и в прорезь смотрит глаз,при чем же здесь язык, великий и могучий,вместилище любви и до и после нас?»
«Лучше безумствовать в черной тоске…»
Лучше безумствовать в черной тоске,чем от прохожих глаза свои прятать.Лучше в Варшаве грустить по Москве,чем на Арбате по прошлому плакать.
«Лицо у завистника серое с желтым оттенком…»
Лицо у завистника серое с желтым оттенком,поэтому он благодарен житейским потемкам,где цвет этот странный как будто размазанпо стенкам,ну чтоб поприличнее, что ли, пробиться к потомкам.
«Вот постарел, и стало холодно, и стало тихо на земле…»
Вот постарел, и стало холодно, и стало тихона земле.Не то чтоб шум житейский кончился и крикисгинули во мгле.Нет-нет, и крики продолжаются, и розыкрасные в соку,и солнце жжет… А мне вот холодно – никаксогреться не могу.
«Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя…»
Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.Чего не заработал – не проси.Не плюй в колодец. Не кичись. До локтявсего вершок – попробуй укуси.Час утренний – делам, любви – вечерний,раздумьям – осень, бодрости – зима…Весь мир устроен из ограничений,чтобы от счастья не сойти с ума.
Памяти Давида Самойлова
Что происходит под нашими крышами,в наших сердцах, средь своих и чужих?Вижу потомка я профиль возвышенныйи удивленье в глазах голубых.Да, мы старались, да вот пригодится линаше старанье на все времена?Дезик, мне дороги наши традиции:верность, виктория, вобла, война,воля, восторг, вероятность везения,все, что угасло, как детские сны…Да не померкнут в лукавом забвениигении нашей кровавой вины!И, растворяясь по капельке в воздухе,может, когда-нибудь выйдут на светсладость раскаянья, слезы и отзвукиболи, чему и названия нет.
Песенка («На пригорке стояла усадебка…»)
На пригорке стояла усадебка.До
сих пор ее остов не срыт.То поминки, то святки, то свадебказа деревьями вдруг прошумит.Там когда-то пылало пожарище,низвергались и жизнь, и покой,и какая-то грустная барышняна прощанье взмахнула рукой.И во власть расставания отдана,за морями искала жилье.Тротуары Стамбула и Лондоназакачались под ножкой ее.Силуэт ее скорбный рассеялсяна далеком чужом берегу…Я глумился над ней и посмеивался,а забыть до сих пор не могу.
«Я обнимаю всех живых…»
Я обнимаю всех живыхи плачу над умершими,но вижу замершими их,глаза их чуть померкшими.Их души вечные летятнад злом и над соблазнами.Я верю, что они следят,как плачем мы и празднуем.
«Мне русские милы из давней прозы…»
Мне русские милы из давней прозыи в пушкинских стихах.Мне по сердцу их лень, и смех, и слезы,и горечь на устах.Когда они сидят на кухне старойво власти странных дум,их горький рок, подзвученный гитарой,насмешлив и угрюм.Когда толпа внизу кричит и стонет,что – гордый ум и честь?Их мало так, что ничего не стоитпо пальцам перечесть.Мне по сердцу их вера и терпенье,неверие и раж…Кто знал, что будет страшным пробужденьеи за окном пейзаж?Что ж, век иной. Развеяны все мифы.Повержены умы.Куда ни посмотреть – всё скифы, скифы, скифы…Их тьмы, и тьмы, и тьмы.И с грустью озираю землю эту,где злоба и пальба,мне кажется, что русских вовсе нету,а вместо них – толпа.Я знаю этот мир не понаслышке:я из него пророс,и за его утраты и излишкис меня сегодня спрос.
В альбом
И. Лиснянской
Что нам досталось, Инна,как поглядеть окрест?Прекрасная картинасомнительных торжеств,поверженные храмыи вера в светлый день,тревожный шепот мамыи Арарата тень.А что осталось, Инна,как поглядеть вокруг?Бескрайняя равнина,и взмах родимых рук,и робкие надежды,что не подбит итог,что жизнь течет, как прежде,хоть и слезой со щек.
«“Шибко грамотным” в обществе нашем…»
«Шибко грамотным» в обществе нашемнеуютно и как-то темно.Нет, не грохот проклятий им страшен —злобный шепот, возникший давно.
«Был Лондон предо мной. А нынче вновь все то же…»
Был Лондон предо мной. А нынче вновь все то же.Был Лондон предо мной и чистое крыльцо.Был Лондон предо мной. А нынче – дрожь по кожеи родины больной родимое лицо.
«А вот Резо – король марионеток…»
Резо Габриадзе
А вот Резо – король марионеток —чей тонок вкус и каждый палец меток:марионетки из его ребра.В них много и насмешки, и добра.И нами управляет Провиденье,хоть ниточек и скрыта череда…Но как похожи мы! Вот совпаденье!..Не обольщайтесь волей, господа!
«Нынче я живу отшельником…»
Нынче я живу отшельникоммеж осинником и ельником,среди лени и труда.И мои телохранители —не друзья и не родители…Солнце, воздух и вода.